Прошедший под руководством полковника Лагарпа философскую школу, ставший свидетелем мрачных безумств своего отца и устрашенный историческими примерами, которые были у него перед глазами, он, как Нерва, предпочел бы не быть рожденным для трона и трепетал, видя приближение минуты, когда ему придется на него взойти.

Вот что писал он 13 мая 1796 года Виктору Кочубею, русскому послу в Константинополе. Правда, в это время была жива еще Екатерина; правда и то, что его отец должен был предшествовать ему на престоле; но вспомните слухи о том, что он будет царствовать раньше отца. Вы ведь не забыли о двух завещаниях и о том, как князь Безбородко сделал себе карьеру. Но не в этом дело: перед вами письмо Александра. Ему было в то время всего девятнадцать лет. Письмо написано по-французски.

"Это письмо, дорогой друг, передаст Вам г-н Жаррек, о котором я говорил в одном из моих предыдущих писем, так что я могу свободно побеседовать с Вами о многом.

Знаете, друг мой, право же, нехорошо, что Вы ничего не сообщаете о себе. Так, я недавно узнал, что Вы испросили отставки, чтобы совершить путешествие по Италии, а оттуда на некоторое время поехать в Англию. Но почему же Вы ничего не говорите мне об этом? Я начинаю думать, будто Вы сомневаетесь в моих дружеских чувствах или же у Вас нет ко мне полного доверия, хотя, осмелюсь сказать, оно в самом деле заслужено той беспредельной дружбой, какую я к Вам питаю. Поэтому заклинаю Вас, сообщайте обо всем, что Вас касается, и верьте — ничто не может доставить мне большее удовольствие. К тому же, признаюсь, я очень рад, что Вы покидаете пост, который доставляет Вам лишь одни неприятности, не принося взамен никакого удовлетворения.

Господин Жаррек — очень милый молодой человек; он провел здесь некоторое время и сейчас едет в Крым, а оттуда морем отправляется в Константинополь. Счастливчик, он получит возможность повидаться с Вами — я завидую ему и его судьбе, тем более, что совершенно недоволен своей. Я очень рад, что разговор об этом зашел сам собою, иначе я затруднился бы его начать. Да, друг мой, повторяю: мое положение меня вовсе не удовлетворяет. Оно слишком блистательно для моего характера, которому нравится исключительно тишина и спокойствие. Придворная жизнь не для меня создана. Я всякий раз страдаю, когда должен являться на придворную сцену, и кровь портится во мне при виде низостей, совершаемых на каждом шагу для получения внешних отличий, не стоящих в моих глазах медного гроша. Я чувствую себя несчастным в обществе таких людей, которых не желал бы иметь у себя и лакеями, а между тем они занимают здесь высшие места, как, например, кн. 3***, П***, кн. Б***, оба гр. С***, М*** и множество других, которых не стоит даже называть и которые, будучи надменны с низшими, пресмыкаются перед тем, кого боятся.

Одним словом, мой любимый друг, я сознаю, что рожден не для того сана, который ношу теперь, и еще менее для предназначенного мне в будущем, от которого я дал себе клятву отказаться тем или другим способом.

Вот, дорогой друг, важная тайна, которую я уже давно хотел передать Вам; считаю излишним просить Вас не сообщать о ней никому, потому что Вы сами понимаете, что это нечто такое, за что я мог бы дорого поплатиться. Я просил г-на Жаррека, чтобы в том случае, если он не сможет лично вручить Вам письмо, он не передавал его через третьи руки, а сжег.

Я долго обдумывал и взвешивал такой образ действий, ибо надо Вам сказать, что этот замысел появился у меня еще до нашего знакомства, и я не медлил с принятием решения.

Наши дела находятся в невообразимом беспорядке: грабят со всех сторон, все департаменты управляются дурно — порядок, кажется, изгнан отовсюду, а империя стремится лишь к расширению своих владений. Так возможно ли одному человеку править ею, да еще исправлять укоренившиеся в ней злоупотребления; это выше сил не только человека, одаренного, подобно мне, обыкновенными способностями, но даже и гения. Я всегда придерживался правила, что лучше совсем не браться за дело, чем исполнять его дурно. Исходя из этого правила, я и принял решение, о котором сказал Вам выше. Мой план состоит в том, чтобы по отречении от этого трудного поприща — я не могу еще определенно назначить срок сего отречения — поселиться с женой на берегах Рейна, где буду жить спокойно частным человеком, полагая мое счастье в обществе друзей и изучении природы.

Вы посмеетесь надо мной, Вы скажете, что замысел этот неосуществим; что ж, воля Ваша, но подождите, пока все не свершится, а вот тогда и судите.

Я знаю, что Вы будете порицать меня, но мне невозможно поступить иначе, ибо мое первое правило — спокойная совесть, а она не сможет оставаться в покое, если я примусь за дело, которое превыше моих сил.

Вот, мой друг, о чем мне не терпелось рассказать Вам.

Теперь, когда это сделано, мне остается лишь заверить Вас, что, в каком бы состоянии я ни оказался — в счастии или в несчастий, в благополучии или в нужде, — ваша дружба будет для меня одним из главных утешений, а моя прервется лишь вместе с моей жизнью.

Прощайте, мой дорогой и истинный друг; самое счастливое, что могло бы ожидать меня в будущем, это встреча с Вами.

Жена моя желает Вам всего наилучшего; она придерживается совершенно одних мыслей со мной.

АЛЕКСАНДР.

10 мая 1796 года"

Это письмо, как Александр и сам сказал, было написано не гением, но оно исходило от честного сердца, а главное, от человека, целиком проникнутого философскими идеями XVIII века.

Характерная особенность той эпохи состояла в том, что философы были честолюбивыми, как императоры, а императоры скромными — не скажу, как философы, но какими следовало бы быть философам.

Если в письме, с которым мы вас только что ознакомили, дорогие читатели, Александр в самом деле поверял свое сердце сердцу князя Кочубея, то вы можете понять, чего стоило цесаревичу наследовать престол отца, убитого прямо над его головой: он слышал его крики и через потолок ощущал, так сказать, его последние содрогания.

И все же он остался на троне. Было ли это самопожертвованием во имя своего народа? Или же власть так притягательна, что, когда чаша поднесена к устам, надо испить ее до конца, пусть даже по краям ее горечь, а на дне — осадок?

Как мы видели, девятнадцатилетний цесаревич в своем письме говорит, что жена разделяет его склонность к уединенной жизни. Если бы их замысел осуществился, это было бы большим счастьем для бедняжки-императрицы, ибо свадебный венец, едва увяв на ее голове, превратился для нее в венец терновый. Императрица поблекла и стала постылой женой уже в том возрасте, когда женщина считается еще молодой, а император, напротив, долго оставался красивым мужчиной и вечно неверным супругом.

Впрочем, как все чувственные люди, Александр был по природе добр и терпеть не мог наказывать. Мы видели, как юный Пушкин бросил ему под ноги свою оду "Вольность", то есть самое страшное оскорбление, какое можно было нанести одновременно величию трона и сыновней любви, и видели, что все наказание поэта ограничилось высылкой из Санкт-Петербурга под надзор отца.

Правда, царю Александру надо было заслужить прощение всей этой молодежи за то, что он принял трон вопреки своему письму к князю Кочубею.

Мы увидим позже, какие страшные последствия имело это письмо, вырвавшееся из-под пера юного философа.

А пока проследим за Александром, но не в политике — история запечатлела, чем была обязана ему Франция в 1814 году, — а в его частной жизни.

Несколько забавных историй дадут ясное представление о человеке. Труднее было бы дать столь же ясное представление об императоре.

Наполеон называл его самым красивым и самым хитрым из греков.

В Александре было столько же простоты, сколько в его отце Павле заносчивости; он часто прогуливался пешком и, вместо того чтобы заставлять женщин при встрече выскакивать из кареты и посреди улицы делать перед ним реверанс, с трудом позволял, чтобы ему оказывали знаки почтения, полагающиеся обыкновенному генералу.