Затем комендант повернулся ко мне:

"Идемте, и вы увидите".

Он вышел первым, указывая мне дорогу; я двигался за ним, позади нас шел тюремный надзиратель с ключами.

Так мы шли, пока не оказались у тюрьмы.

Комендант указал тюремщику на дверь, которую следовало открыть.

Тюремщик открыл ее, а затем, первым войдя в каземат, зажег фонарь и посветил нам.

Мы спустились на десять ступенек и очутились у первого ряда камер, но, не задерживаясь, спустились еще на десять ступенек, потом прошли вниз еще пять и только там остановились.

Дверь каждой камеры имела свой номер; комендант остановился у двери под номером 11.

Он молча подал знак; можно было подумать, что, попав в это вместилище могил, живые люди, подобно обитавшим здесь мертвецам, утрачивали способность говорить.

Снаружи стоял двадцатиградусный мороз, а в глубинах каземата, где мы находились, этот холод сочетался с сыростью, пронизывавшей до костей: я промерз до нутра и в то же время вытирал пот со лба.

Открылась дверь, мы спустились еще на шесть крутых и липких ступеней и очутились в камере площадью в восемь квадратных футов.

Мне показалось, что в свете, отбрасываемом фонарем, я вижу в глубине камеры шевелящуюся человеческую фигуру.

Слышался странный глухой шум. Я огляделся вокруг и увидел узкую амбразуру высотой в фут и шириной в четыре дюйма.

Ветер проникал в эту щель и вызывал сквозняк в камере, дверь которой осталась открыта.

Теперь я понял, что это был за шум и откуда он исходил: это воды Невы бились о стены крепости, а камера находилась ниже уровня реки.

"Встаньте и оденьтесь", — сказал комендант.

Мне было любопытно узнать, к кому обращен этот приказ.

"Посвети", — сказал я тюремщику.

Тюремщик направил фонарь в глубину карцера.

И тогда я увидел, как там встает на ноги худой и бледный старик с седыми космами и белой бородой. Несомненно, он спустился в этот каземат в одежде, которая была на нем, когда его арестовали, но со временем эта одежда распалась на куски, и теперь он был облачен лишь в шубу, превратившуюся в лохмотья.

Сквозь эти лохмотья было видно его голое, дрожащее от холода костлявое тело.

Быть может, это тело когда-то было покрыто роскошной одеждой, быть может, ленты самых почетных орденов перекрещивались на этой изможденной груди. Теперь это был живой скелет, лишенный достоинства, звания, лишенный даже имени и называвшийся номером 11.

Он поднялся и без единой жалобы закутался в то, что осталось от его шубы; тело его было согбенным, сломленным тюремным заключением, сыростью, временем, мраком и, быть может, голодом, но взгляд был гордый, почти угрожающий.

"Все в порядке, — сказал комендант, — идемте".

Он вышел первым.

Узник в последний раз окинул глазами камеру, каменное сиденье, кувшин с водой, прогнившую соломенную подстилку и тяжело вздохнул.

Но ведь немыслимо было, чтобы он сожалел обо всем этом!

Следуя за комендантом, старик прошел мимо меня. Я никогда не забуду взгляда, который он на меня бросил, и какой упрек был в этом взгляде. Казалось, узник говорил мне: "Такой молодой и уже на службе у тирании!"

Я отвел глаза: этот взгляд, словно кинжал, пронзил мне сердце.

Я посторонился, чтобы узник, проходя мимо, не коснулся меня.

Он перешагнул порог камеры. Сколько времени прошло с тех пор, как он сюда вошел? Быть может, старик и сам этого уже не помнил.

Должно быть, в глубине этой бездны он уже давно потерял счет дням и ночам.

Я вышел за ним; тюремщик двинулся следом за нами, тщательно заперев карцер.

Возможно, его освобождали лишь потому, что камера понадобилась для кого-то другого.

У дверей коменданта стояло двое саней.

Узника посадили в те, что привезли нас; мы расселись по местам: комендант рядом с ним, а я на передней скамейке.

На вторых санях ехали четыре солдата.

Куда мы направлялись, я не знал. Что будем делать, я не знал тоже.

Действие, как вы помните, меня не касалось. Я должен был видеть — вот и все.

Но я ошибаюсь, мне оставалось сделать еще кое-что — мне оставалось сказать: "Я видел".

Мы отправились в путь.

Я сидел таким образом, что ноги старика оказались между моими ногами, и я чувствовал, как дрожат его колени.

Комендант был закутан в меховую шубу, а я запахнул свою военную шинель, но холод пробирал нас до костей.

Старик же был наг или почти наг, но комендант ничего не предложил ему накинуть на себя.

На минуту у меня возникла мысль снять шинель и уступить ее старику, но комендант угадал мое намерение.

"Не стоит", — сказал он.

И я остался в шинели.

Мы продолжили путь и вскоре добрались до Невы.

Выехав на середину реки, наши сани направились в сторону Кронштадта.

Ветер, несшийся с Балтики, дул с неистовой силой, и снежная крупа хлестала нас по лицу; назревала одна из тех страшных метелей, какие бывают лишь в Финском заливе.

Хотя наши глаза и привыкли к темноте, мы могли различать дорогу не дальше, чем на десять шагов.

Едва мы проехали косу, разразилась метель.

Вы не имеете представления, друг мой, что такое порыв ледяного ветра посреди низкой болотистой местности, где нет ни одного дерева, которое противостояло бы его неистовой силе.

Мы продвигались вперед сквозь подвижную воздушную среду, но заполненную такими плотными хлопьями снега, что она, казалось, готова была вот-вот отвердеть и задушить нас меж снежных стен.

Лошади фыркали, ржали и отказывались двигаться дальше. Кучер мог заставить их бежать, лишь пуская в ход кнут. Каждую минуту они отклонялись от пути, что грозило нам расшибиться о береговые скалы.

И тогда с неслыханными усилиями их возвращали на середину реки.

Я знал, что нередко среди бела дня сани, лошади и люди проваливались в пучину в тех местах, где вода никогда не замерзает. Мы тоже могли наткнуться на одну из таких дыр и все в нее провалиться.

Что за ночь, друг мой, что за ночь!

А этот старик, колени которого, прикасаясь к моим, дрожали все сильнее!

Наконец мы остановились. Должно быть, это произошло на расстоянии около льё от Санкт-Петербурга.

Комендант поднялся и подошел ко вторым саням. Четверо солдат уже стояло возле них, держа в руках инструменты, которые им было велено взять с собой.

"Сделайте прорубь во льду", — обратился к ним комендант.

У меня невольно вырвался крик ужаса. Я начал прозревать.

"Ах, вот оно что, — тоном, напоминавшим смех скелета, пробормотал старик, — стало быть, императрица вспомнила обо мне! А я полагал, что она меня забыла".

О какой императрице он говорил? Три императрицы следовали одна за другой: Анна, Елизавета, Екатерина.

Очевидно, бедняге казалось, что он живет во времена одной из них, и ему не было известно даже имя того, кто обрек его на смерть.

Что значила темнота этой ночи по сравнению с мраком его темницы?

Солдаты принялись за работу, они проламывали лед молотами, топорами рубили его на куски и вытаскивали наверх с помощью ломов.

Внезапно они отскочили назад: лед проломился, и выступила вода.

"Выходите!" — произнес комендант, оборачиваясь к старику.

Но приказ был излишним: старик и сам уже вылез из саней.

Став на льду на колени, он молился.

Комендант вполголоса отдал приказ солдатам, а затем возвратился и сел рядом со мной: я не выходил из саней.

Через минуту старик поднялся.

"Я готов", — сказал он.

Солдаты бросились к нему.

Я отвел глаза в сторону, но если и не увидел, то услышал. Услышал, как человеческое тело упало в пучину.

И тут я невольно повернулся.

Старик исчез.

Забыв, что вовсе не мне здесь полагалось распоряжаться, я крикнул кучеру:

"Пошел! Пошел!"

"Стой!" — крикнул комендант.

Сани, уже тронувшиеся с места, остановились.