Дело было в разгар зимы, стоял двадцатиградусный мороз. Суворов без шубы, в одном кителе — белом полотняном сюртуке — сел в карету вместе с генералами, которые, не осмеливаясь надеть шубы в присутствии старшего по чину, проделали в обычных мундирах путь длиной более чем в сто верст и чуть было не умерли от холода, чему способствовало еще и то, что старый полководец, нечувствительный к морозу и, напротив, жаловавшийся на жару, время от времени распахивал дверцы кареты.

Император, готовивший Суворову торжественный прием, ожидал его, сидя на троне и окруженный своими министрами и послами иностранных государств.

В это время ему докладывают, в каком костюме намерен предстать перед ним Суворов под предлогом того, что он находится в отставке. Император немедленно посылает адъютанта сообщить Суворову, что он уже не только не в отставке, но к тому же еще и произведен в фельдмаршалы. Тогда Суворов приказывает повернуть к его санкт-петербургскому дому, надевает сшитый заранее по его заказу фельдмаршальский мундир, садится в карету и едет во дворец.

Но, войдя в тронный зал, он делает вид, что оступился, падает на четвереньки и ползком продолжает двигаться к трону.

— Что с вами, фельдмаршал?! — восклицает Павел в бешенстве от подобной выходки.

— Что поделаешь, государь, — отвечает ему Суворов. — Я привык ходить по полю сражения, по твердой земле, а паркет ваших императорских дворцов такой скользкий, что по нему можно продвигаться лишь ползком.

И продолжает ползти так до последней ступени трона и только там поднимается на ноги.

— Теперь, государь, — произносит он, — я жду ваших приказаний.

Павел протянул ему руку, утвердил в чине фельдмаршала и объявил, что вскоре в его присутствии соберется большой совет русских генералов, чтобы разработать план Итальянской кампании.

В назначенный день Суворов явился на совет — на этот раз в парадном мундире — и, не проронив ни слова, выслушал предложения, в основном касавшиеся перехода войск через Тироль и Ломбардскую низменность.

Но в какие-то моменты совещания Суворов то вдруг совершал прыжки, способные вызвать зависть у клоуна, то сдергивал с себя сапоги и засучивал панталоны, то, наконец, кричал:

— На помощь! Я вязну! Вязну!

Это все, что можно было услышать от него, пока длился совет.

По окончании совета император, который, привыкнув к странным выходкам Суворова, был уверен, что тот имел причины вести себя подобным образом, отпустил генералов и задержал фельдмаршала.

— А теперь, старый шут, — со смехом сказал он, — объясни мне, что ты хотел дать знать, когда прыгал как серна, засучивал панталоны и кричал «Я вязну! На помощь!»?

— Государь, — ответил Суворов, — совет состоит из генералов, совершенно не знающих топографию Италии. Я следил за маршрутом, который они наметили для моей армии. Когда я подпрыгивал как серна, это означало, что они заставляют меня преодолевать горы, которые могут преодолеть только серны. Когда я засучивал панталоны, это означало, что мне приходится переходить реки, где воды сначала будет по колено, а потом выше головы.

Наконец, когда я кричал «На помощь! Я вязну! Вязну!», это означало, что меня и мою артиллерию заводят в болото, где мне пришлось бы кричать совсем по-другому, если бы я имел несчастье туда забраться.

Павел расхохотался и сказал:

— Да какое вам дело до мнения этих дураков? Я предоставляю вам все полномочия.

— Что ж, в таком случае я согласен, — отвечал Суворов.

— Однако дадите вы мне обещание забыть несправедливость, которую я совершил по отношению к вам?

— Да, но при условии, что вы, государь, разрешите мне исправить не менее серьезную несправедливость в отношении другого.

— Кто этот другой?

— Не все ли равно, ведь это я буду восстанавливать справедливость.

— Хорошо, делай по-своему, старый упрямец, я и в этом предоставляю тебе полную власть.

Суворов простился с Павлом, вернулся к себе и послал за старым офицером, который впал в немилость за четыре года до этого, хотя имел как партизан громкую славу.

Когда офицер приехал, Суворов в знак величайшего удовольствия трижды прокукарекал по-петушиному.

После третьего «кукареку» он с пафосом продекламировал только что сочиненные им стихи, в которых упоминались места сражения, где отличился старый воин:

За Брест — Георгиевский крест,

За Прагу — золотую шпагу,

За Тульчин — Анну на шею И полковничий чин вместе с нею.

И наконец, награжденье За великое терпенье:

Первейшему из партизан В дар даю пятьсот крестьян.

Потом фельдмаршал расцеловал полковника и отправил его спокойно доживать век в почестях, в богатстве и в счастье.

Император подтвердил все, что Суворов обещал от его имени.

Дело в том, что Павел был скорее маньяком, чем злодеем; но власть в руках маньяка — опасное оружие.

Он это понимал, а кроме того, его непрестанно преследовало воспоминание о Петре III, убитом в Ропше.

Павел воздвиг Красный дворец и, как мы уже говорили, устроил подземный ход из дворца в казарму Павловского полка, находившуюся на другой стороне Марсова поля.

В своей спальне он велел прорезать тайный люк, с помощью которого, нажав каблуком на пружину, можно было спуститься в подполье, где начинался коридор, ведущий к подземному ходу.

На фасаде своего дворца император велел сделать надпись, которая существует еще и сегодня:

Дому твоему подобает святыня Господня в долготу дней.

Но Господь не благословил ни этого дома, ни того, кто приказал его построить.

Тот, кто приказал его построить, был убит.

Дом же долго оставался необитаемым.

Вот каким в 1818 году он виделся Пушкину:

Когда на мрачную Неву Звезда полуночи сверкает,

И беззаботную главу Спокойный сон отягощает,

Глядит задумчивый певец На грозно спящий средь тумана Пустынный памятник тирана,

Забвенью брошенный дворец.

Посмотрим, что происходило там в ночь на 23 марта 1801 года.

XXI. ЗАГОВОР ПАЛЕНА

Теперь, когда вы познакомились с императором Павлом I, вам должно быть понятно, что такое правление, как его, пришедшее на смену искусному и артистичному царствованию Екатерины II, было невыносимым для русских вельмож, ибо ни один из них не был уверен, что, ложась спать вечером, он не проснется на следующее утро в крепости или, садясь в экипаж, не отправится в Сибирь.

Между тем, в обстановке всех этих ссылок и опал, два человека сохраняли свое положение и казались незыблемыми на своих постах.

Один из них был граф Кутайсов, турок-брадобрей, историю которого мы рассказали в связи со статуей Суворова.

Другой был граф Пален.

Барон Петр Пален, которому Павел I дал графский титул 22 февраля 1799 года, происходил из знатного курляндского дворянства. Предкам его пожаловал баронство шведский король Карл IX. Пален, ставший генерал-майором при Екатерине благодаря дружбе с Платоном Зубовым, последним фаворитом императрицы, был назначен на пост гражданского губернатора города Риги.

Случилось так, что незадолго до своего восшествия на престол великий князь Павел, проезжая бывшую столицу Ливонского герцогства, был принят там графом Паленом со всеми почестями, подобающими наследнику престола. То было время, когда Павел находился чуть ли не в ссылке. Не привыкший к подобным встречам, он был признателен рижскому губернатору за то, что тот осмелился так его принять, рискуя вызвать недовольство императрицы; и, став императором, Павел вызвал Палена в Санкт-Петербург, наградил его высшими орденами империи и назначил командиром гвардии и губернатором столицы.

Ради Палена он сместил с этого поста своего сына, великого князя Александра, почтительность и любовь которого не могли укротить подозрений отца.

Но именно благодаря высокому положению, которое Пален занимал подле императора, он видел столько людей, попавших в фавор по капризу и по капризу же оказавшихся в немилости; он видел столько других, низвергнутых с высоты своего положения и обратившихся при этом в ничто, что ему самому было непонятно, по какой странности судьбы он не последовал за ними. Особенно поразил графа последний пример непостоянства человеческой фортуны.