— Что ты там делаешь с моей косичкой, подлец?

— Она криво лежала, государь, и я ее выпрямил.

— Ты мог бы выпрямить ее, плут, не дергая так сильно.

И Копьев отделался этим нагоняем, вполне невинным и заставляющим вспомнить о шлепке, который получил Тюренн по своему заднему месту.

Предаваясь таким выходкам, Копьев делал карьеру и уже имел высокий чин, как вдруг в один прекрасный день ему вздумалось прогуливаться перед дворцом, вероятно, на пари, в сапогах и шляпе на манер Фридриха

Великого, в подобном же камзоле, с подобными же косичкой и тростью, причем все это было настолько утрировано и при этом настолько точно скопировано с императорского костюма, что Копьев превратился в карикатуру на Павла.

Первым, на кого натолкнулся император, выйдя из дворца, был Копьев.

На этот раз оскорбление было слишком серьезным, и Копьева разжаловали.

И вот случилось так, что однажды, будучи солдатом, он стоял на часах перед дворцом с восьми до десяти утра.

В девять утра обер-полицмейстер по фамилии Чулков, чей отец женился на своей кухарке, проходит мимо Копьева, чтобы отдать императору рапорт о происшествиях за минувшую ночь.

— Эй! — говорит ему Копьев. — Отец твой чулок, мать твоя тряпица, а ты сам что за птица?

Взбешенный обер-полицмейстер идет к императору и рассказывает ему о случившемся, требуя наказать дерзкого часового.

Император велит привести к нему солдата и узнает в нем Копьева.

Вместо наказания Копьев снова попадает в милость, продолжает свою военную карьеру и дослуживается до генеральского чина.

Генерал Копьев сидел в крепости за одну из своих выходок того рода, о которых мы только что рассказали, когда появился указ Павла I, предписывающий любому экипажу остановиться, когда мимо него проезжает император, а всякому, кто имеет честь с ним встретиться, вылезти из экипажа и, какая бы ни была погода, преклонить колени, если это будет мужчина, или сделать реверанс, если это окажется женщина.

Накануне того дня, когда он должен был выйти из крепости, Копьев, чувствовавший там себя как дома, поскольку ему приходилось часто ее посещать, распорядился купить штук пять гусей, двух-трех индюков и с полдюжины уток; на следующий день он загнал всю эгу домашнюю птицу в карету и сам сел туда вслед за ней.

Копьев знал привычки Павла лучше, чем свои собственные. Почитатель дисциплины, Павел был пунктуален, как немец.

Бывший заключенный устроил так, чтобы его экипаж встретился с каретой Павла.

При виде императорской кареты кучер Копьева остановил лошадей, и Копьев, окруженный со всех сторон своими гусями, утками и индюками, которые выскочили из кареты вместе с ним, опустился на колени.

— Что все это значит? — спросил император Павел, удивленный странным зрелищем, которое предстало его глазам.

— Это генерал Копьев вместе со своими домочадцами вышел из крепости, — докладывают ему.

— Ах так, они вышли из крепости, — отвечает Павел, — ну что ж, пусть они туда и возвращаются.

И генерал Копьев со своим птичьим семейством снова отправился в крепость.

И все же император не мог обходиться без Копьева, чья неиссякаемая фантазия его развлекала.

Угрюмых же людей, напротив, Павел терпеть не мог. Он изгнал знаменитого Дибича, в то время юношу шестнадцати лет, ибо, как говорилось в указе, лицо его было настолько безобразным, что оно наводило уныние на солдат.

Позже Дибич стал фаворитом Александра, был ранен при Аустерлице, отличился при Эйлау и Фридланде, в 1814 году дал совет идти на Париж, а в войне против турок в 1828 году совершил переход через Балканы (отсюда и происходит его прозвище «Забалканский») и был произведен в фельдмаршалы; он командовал русской армией в Польской кампании 1831 года, победил под Остроленкой, затем был разбит поляками и вскоре после этого поражения умер одной из тех таинственных смертей, относительно причины которых история колеблется, не в силах сделать выбор между самоубийством, апоплексией, холерой или отравлением.

При виде того, что после упразднения во Франции религиозных орденов Мальтийский орден пришел в упадок, император Павел, хотя он и был главой Православной Церкви, самочинно произвел себя в его великие магистры и очень гордился этим своим новым званием, которое, согласно уставу ордена, мог носить только католик, принадлежащий Алостольской Римской Церкви.

Но Павел не стал вдаваться в такие тонкости, и на большинстве своих портретов он предстает с четырехконечной мальтийской звездой на груди.

Скоро ему пришла на ум другая фантазия: основываясь на том, что Мальтийский орден — религиозный, Павел как его великий магистр возымел желание служить обедню. Ему напомнили, что католические священники соблюдают безбрачие, но Павел заявил в ответ, что это было препятствием, пока Мальтийский орден оставался римско-католическим, но теперь он стал русским, а поскольку православные священники женятся, то, следовательно, его собственный брак не должен служить помехой.

Затем император стал упражняться в церковном пении и заранее назначил день великого празднества, когда он будет отправлять церковную службу и как глава православной религии, и как великий магистр Мальтийского ордена.

Все русское духовенство охватил великий ужас: святотатство, совершаемое самим императором в религиознейшей на свете стране, было делом серьезным.

Наконец, у знаменитого архимандрита Троицкого монастыря Платона, к которому обратились за советом, родилась идея. Он специально отправился в Санкт-Петербург и явился к императору, весьма его почитавшему.

— Государь, — сказал он, — вы не можете служить обедню.

— И почему же? — возразил Павел. — Ведь православные священники женятся.

— Да, но они могут жениться только один раз, а ваше величество состоит во втором браке.

— Это верно, — согласился Павел.

И он отказался от своей прихоти служить обедню.

Будучи наследником престола, Павел совершил под именем графа Северного путешествие по Европе.

Прибыв в Версаль, он пожелал присутствовать на церемонии утреннего туалета короля и, несмотря на настоятельные приглашения выйти вперед, остался в толпе дворян.

Людовик XVI, предупрежденный о визите Павла, подошел к нему, взял его за руку и спросил, почему он уклонился от почестей, которые ему подобают.

— Государь, — ответил цесаревич, — я хотел на мгновение иметь счастье ощутить себя одним из ваших подданных.

В молодости, в своей гатчинской ссылке, Павел был очень гостеприимен и, хотя Екатерина давала ему лишь строго необходимые средства, опасаясь, как бы эти деньги не были употреблены им на какой-нибудь заговор, он чрезвычайно радушно принимал в своем дворце тех, кто его там навещал, а позаботившись о господах, он еще поднимался в мансарды посмотреть, хорошо ли устроили слуг.

Французскую революцию Павел ненавидел; тот, кто напоминал ему о ней фактом, сравнением, цитатой или даже одним словом, немедленно попадал в немилость.

Как-то раз он возвращался из Гатчины, сидя в двухместных дрожках вместе с одним из своих фаворитов; сзади них ехала карета с его управляющим и двумя секретарями.

Они проезжали через великолепный лес, позже исчезнувший, как исчезают один за другим все русские леса.

— Смотрите, какие величественные сосны, — сказал Павел фавориту.

— Да, — ответил тот, — это представители ушедших веков.

— Представители?! — вскричал Павел. — Такое словечко отдает французской революцией! Пересаживай-тесь-ка в другой экипаж, сударь.

Павел высадил фаворита из своего экипажа и отправил его к секретарям.

И пока был жив Павел, этот фаворит так и остался в немилости из-за того, что ему пришло в голову удариться в историческую поэзию по поводу соснового леса.

Говоря о Суворове, мы уже упоминали, как император Павел принял его после возвращения из Италии; расскажем теперь два анекдота, которые относятся ко времени, предшествовавшему его отъезду туда.

Старый воин, впавший в немилость, жил в Новгородской губернии, когда Павел, пожелав доверить Суворову командование армией в Италии, послал за ним двух своих генерал-адъютантов.