Так вот, эти секты, вместо того чтобы исчезнуть, ежедневно вербуют себе новых приверженцев в России.

Оказавшись в Москве, мы еще вернемся к разговору об этих раскольниках, число которых, повторяем, составляет одиннадцать миллионов из всего населения России.

1 «Римская история», том II, глава VII.

XX. ФАВОРИТЫ ПАВЛА I

Мы уже сказали мельком пару слов о Красном дворце, окрашенном ныне в желтый цвет, этой бывшей императорской резиденции, ставшей теперь Инженерным училищем.

Он высится у края Летнего сада, на другой стороне Фонтанки, за мостом.

Дворец возвели по воле Павла I, точно так же, как по его приказу построили казарму знаменитого Павловского полка, в который могли попасть только курносые, ибо это был императорский полк, а император имел вздернутый нос.

Подземным ходом дворец сообщался с казармой.

Окрашен он был в красный цвет в память о странной причуде любовницы Павла — носить красные перчатки.

Звали эту любовницу Анна Лопухина.

Она происходила из семейства несчастной Евдокии Лопухиной, первой жены Петра Великого, матери Алексея, при жизни которой у ее сына выпустили кровь из всех четырех конечностей, ее любовника посадили на кол, а брата четвертовали, не говоря уже о другом брате, чью надгробную плиту Петр повелел распилить, не имея возможности отсечь ему голову.

Павел был без ума от своей любовницы. Ее отец, генерал-прокурор Сената, то есть министр юстиции, был одержим желанием, которого не испытывали Нарышкины, хотя и у них в роду была царица: Лопухин жаждал стать графом. Однажды, подстрекаемая отцом, Анна попросила этой милости у Павла I.

— Хорошо, — сказал он, — мне понятно, к чему вы клоните: вы хотите стать графиней. Ну что ж, вы будете княжной, моя красавица!

И на следующий день, 18 января 1799 года, Лопухины стали князьями.

Павлу I свойственны были фантазии такого рода, и он нередко забавлялся, по собственной прихоти поднимая людей по ступеням той или другой общественной лестницы — штатской либо военной — за меньшее время, чем требовалось на то, чтобы составить и подписать соответствующую грамоту.

Как-то раз, прогуливаясь в открытой карете, император увидел проходившего мимо прапорщика, лицо которого ему понравилось.

Он останавливает экипаж и делает прапорщику знак приблизиться.

А надо сказать, что лицо Павла, независимо от того, был он в гневе или в веселье, всегда хранило устрашающее выражение.

Прапорщик подходит, весь дрожа.

— Кто ты, пыль? — спрашивает его Павел.

Павел называл «пылью» всех нижестоящих, какого бы ранга они ни были. Разве все кругом не пыль для всемогущих государей?

«Пыль» отвечает:

— Ваш покорнейший слуга, прапорщик полка вашего величества.

— Врешь, — говорит император, — ты подпоручик. Садись сюда!

И он указывает молодому человеку место на запятках своей кареты, велев сойти оттуда лакею.

Молодой человек повинуется, и экипаж трогается с места.

Проехав двадцать шагов, император оборачивается.

— Ты кто? — снова спрашивает он молодого человека.

— Подпоручик, государь, по милости вашего величества.

— Врешь, ты поручик.

Еще через двадцать шагов император снова оборачивается.

— Ты кто? — спрашивает он опять.

— Поручик.

— Врешь, ты капитан.

Когда они доехали до дворца, прапорщик стал уже генералом.

Если бы Красный дворец стоял в ста шагах дальше, прапорщик доехал бы туда фельдмаршалом.

У Павла бывали такие странные привязанности; примером тому — генерал Копьев.

Копьев служил пажом при Павле, когда тот взошел на трон и после своей гатчинской ссылки стал всемогущим государем.

Этот маленький паж был беден, но искрился остроумием.

Выпученные глаза Павла, не пугавшие Копьева, когда Павел был великим князем, не пугали пажа и после того, как тот стал всероссийским императором.

Павел постоянно задыхался: оставаясь один в своей комнате, он прохаживался по ней большими шагами взад и вперед, потом шел к окну, сам распахивал его, полной грудью вдыхал воздух, закрывал раму, подходил к столу, брал понюшку табаку на манер Фридриха Великого (Павел I, как и Петр III, был страстным поклонником прусского короля), закрывал табакерку, ставил ее на стол, снова прохаживался, задыхался еще больше, опять шел к окну, открывал его, дышал, закрывал, снова брал понюшку и в десятый раз возобновлял все сначала.

Это была его любимая табакерка. Без распоряжения императора никто не смел дотрагиваться до нее. Нарушитель запрета был бы испепелен точно так же, и даже с большей вероятностью, как если бы он взялся рукой за Ковчег Завета.

Однажды Копьев заключил со своими товарищами пари: он не только дотронется до священной табакерки, что было бы всего лишь кощунством, но и возьмет из нее понюшку, что явится уже оскорблением величества.

Исполнение этого обязательства казалось настолько невозможным, что участники спора ставили два против одного, как это бывает на скачках, когда в выигрыше тех или других скаковых лошадей почти что уверены.

Поэтому Копьеву непременно следовало выиграть, хотя неясно было, как это сделать. Но он верил в свою счастливую звезду: уже не раз его дурачества заставляли императора смеяться, а смеялся император не часто.

Другой на месте Копьева вошел бы, когда император стоял к нему спиной, и как можно осторожнее открыл бы табакерку.

Но Копьев вошел, когда император двинулся от окна к двери; входя, он нарочно скрипнул дверью, заскрипел сапогами и прошелся так, что под его ногами заскрипел паркет; подойдя к столу, он открыл табакерку с тем характерным звуком, какой пятьдесят лет спустя так невероятно содействовал успеху пьесы «Постоялый двор Адре», нахально запустил туда два пальца, взял изрядную понюшку и, вопреки всем наставлениям о приличии и вежливости юношеского поведения, с громким сопением вдохнул ее. Император наблюдал за ним, ошеломленный такой наглостью.

— Что ты делаешь, пострел?

— Как видит ваше величество, беру понюшку.

— А почему это ты берешь понюшку?

— А потому, что я со вчерашнего вечера на дежурстве у вашего величества и, как и положено, всю ночь глаз не сомкнул, но чувствую, что меня начал одолевать сон. Вот я и подумал, что лучше быть наказанным за неприличное поведение, чем за нарушение своих обязанностей, и взял понюшку, чтобы освежиться.

— Ну что ж, — смеясь, сказал Павел, — раз уж ты взял понюшку табака, мошенник, так возьми заодно и табакерку.

Табакерка была украшена бриллиантами и стоила двадцать тысяч рублей.

Копьев продал табакерку, а вырученные за нее деньги пропил и проел. Их хватило на год. Целый год пажи его величества пировали.

Истратив все до последней копейки, Копьев предложил другое пари.

Речь шла о том, чтобы во время обеда дернуть императора за косичку, причем так сильно, чтобы он вскрикнул.

Пари было заключено.

Дернуть за косичку человека, заставлявшего женщин вылезать из кареты в грязь, когда он проезжал по улице, и отправлявшего в Сибирь целый полк, который плохо показал себя на маневрах, было безумной затеей.

Но Копьев подготовил почву заранее.

В те времена носили косички на манер Фридриха Великого, подобно тому как пользовались табакерками Фридриха Великого и носили сапоги и шляпы на манер Фридриха Великого. Пажи, как и император, тоже носили такие косички, и этим косичкам полагалось лежать ровно посередине спины.

Два или три раза Копьев, сдвинув свою косичку набок, прошел впереди императора. В первый раз император сделал ему выговор, во второй — посадил под арест в комнате, в третий — отправил в крепость.

Выйдя оттуда, Копьев вернулся на службу во дворец; в его обязанности входило стоять за стулом Павла во время обеда.

И вот прямо посреди обеда Копьев вдруг хватается за косичку его величества, словно за шнурок звонка, и так сильно дергает ее, что император вскрикивает.

— Что такое? — спрашивает Копьев.