Так вот, эти секты, вместо того чтобы исчезнуть, ежедневно вербуют себе новых приверженцев в России.
Оказавшись в Москве, мы еще вернемся к разговору об этих раскольниках, число которых, повторяем, составляет одиннадцать миллионов из всего населения России.
1 «Римская история», том II, глава VII.
XX. ФАВОРИТЫ ПАВЛА I
Мы уже сказали мельком пару слов о Красном дворце, окрашенном ныне в желтый цвет, этой бывшей императорской резиденции, ставшей теперь Инженерным училищем.
Он высится у края Летнего сада, на другой стороне Фонтанки, за мостом.
Дворец возвели по воле Павла I, точно так же, как по его приказу построили казарму знаменитого Павловского полка, в который могли попасть только курносые, ибо это был императорский полк, а император имел вздернутый нос.
Подземным ходом дворец сообщался с казармой.
Окрашен он был в красный цвет в память о странной причуде любовницы Павла — носить красные перчатки.
Звали эту любовницу Анна Лопухина.
Она происходила из семейства несчастной Евдокии Лопухиной, первой жены Петра Великого, матери Алексея, при жизни которой у ее сына выпустили кровь из всех четырех конечностей, ее любовника посадили на кол, а брата четвертовали, не говоря уже о другом брате, чью надгробную плиту Петр повелел распилить, не имея возможности отсечь ему голову.
Павел был без ума от своей любовницы. Ее отец, генерал-прокурор Сената, то есть министр юстиции, был одержим желанием, которого не испытывали Нарышкины, хотя и у них в роду была царица: Лопухин жаждал стать графом. Однажды, подстрекаемая отцом, Анна попросила этой милости у Павла I.
— Хорошо, — сказал он, — мне понятно, к чему вы клоните: вы хотите стать графиней. Ну что ж, вы будете княжной, моя красавица!
И на следующий день, 18 января 1799 года, Лопухины стали князьями.
Павлу I свойственны были фантазии такого рода, и он нередко забавлялся, по собственной прихоти поднимая людей по ступеням той или другой общественной лестницы — штатской либо военной — за меньшее время, чем требовалось на то, чтобы составить и подписать соответствующую грамоту.
Как-то раз, прогуливаясь в открытой карете, император увидел проходившего мимо прапорщика, лицо которого ему понравилось.
Он останавливает экипаж и делает прапорщику знак приблизиться.
А надо сказать, что лицо Павла, независимо от того, был он в гневе или в веселье, всегда хранило устрашающее выражение.
Прапорщик подходит, весь дрожа.
— Кто ты, пыль? — спрашивает его Павел.
Павел называл «пылью» всех нижестоящих, какого бы ранга они ни были. Разве все кругом не пыль для всемогущих государей?
«Пыль» отвечает:
— Ваш покорнейший слуга, прапорщик полка вашего величества.
— Врешь, — говорит император, — ты подпоручик. Садись сюда!
И он указывает молодому человеку место на запятках своей кареты, велев сойти оттуда лакею.
Молодой человек повинуется, и экипаж трогается с места.
Проехав двадцать шагов, император оборачивается.
— Ты кто? — снова спрашивает он молодого человека.
— Подпоручик, государь, по милости вашего величества.
— Врешь, ты поручик.
Еще через двадцать шагов император снова оборачивается.
— Ты кто? — спрашивает он опять.
— Поручик.
— Врешь, ты капитан.
Когда они доехали до дворца, прапорщик стал уже генералом.
Если бы Красный дворец стоял в ста шагах дальше, прапорщик доехал бы туда фельдмаршалом.
У Павла бывали такие странные привязанности; примером тому — генерал Копьев.
Копьев служил пажом при Павле, когда тот взошел на трон и после своей гатчинской ссылки стал всемогущим государем.
Этот маленький паж был беден, но искрился остроумием.
Выпученные глаза Павла, не пугавшие Копьева, когда Павел был великим князем, не пугали пажа и после того, как тот стал всероссийским императором.
Павел постоянно задыхался: оставаясь один в своей комнате, он прохаживался по ней большими шагами взад и вперед, потом шел к окну, сам распахивал его, полной грудью вдыхал воздух, закрывал раму, подходил к столу, брал понюшку табаку на манер Фридриха Великого (Павел I, как и Петр III, был страстным поклонником прусского короля), закрывал табакерку, ставил ее на стол, снова прохаживался, задыхался еще больше, опять шел к окну, открывал его, дышал, закрывал, снова брал понюшку и в десятый раз возобновлял все сначала.
Это была его любимая табакерка. Без распоряжения императора никто не смел дотрагиваться до нее. Нарушитель запрета был бы испепелен точно так же, и даже с большей вероятностью, как если бы он взялся рукой за Ковчег Завета.
Однажды Копьев заключил со своими товарищами пари: он не только дотронется до священной табакерки, что было бы всего лишь кощунством, но и возьмет из нее понюшку, что явится уже оскорблением величества.
Исполнение этого обязательства казалось настолько невозможным, что участники спора ставили два против одного, как это бывает на скачках, когда в выигрыше тех или других скаковых лошадей почти что уверены.
Поэтому Копьеву непременно следовало выиграть, хотя неясно было, как это сделать. Но он верил в свою счастливую звезду: уже не раз его дурачества заставляли императора смеяться, а смеялся император не часто.
Другой на месте Копьева вошел бы, когда император стоял к нему спиной, и как можно осторожнее открыл бы табакерку.
Но Копьев вошел, когда император двинулся от окна к двери; входя, он нарочно скрипнул дверью, заскрипел сапогами и прошелся так, что под его ногами заскрипел паркет; подойдя к столу, он открыл табакерку с тем характерным звуком, какой пятьдесят лет спустя так невероятно содействовал успеху пьесы «Постоялый двор Адре», нахально запустил туда два пальца, взял изрядную понюшку и, вопреки всем наставлениям о приличии и вежливости юношеского поведения, с громким сопением вдохнул ее. Император наблюдал за ним, ошеломленный такой наглостью.
— Что ты делаешь, пострел?
— Как видит ваше величество, беру понюшку.
— А почему это ты берешь понюшку?
— А потому, что я со вчерашнего вечера на дежурстве у вашего величества и, как и положено, всю ночь глаз не сомкнул, но чувствую, что меня начал одолевать сон. Вот я и подумал, что лучше быть наказанным за неприличное поведение, чем за нарушение своих обязанностей, и взял понюшку, чтобы освежиться.
— Ну что ж, — смеясь, сказал Павел, — раз уж ты взял понюшку табака, мошенник, так возьми заодно и табакерку.
Табакерка была украшена бриллиантами и стоила двадцать тысяч рублей.
Копьев продал табакерку, а вырученные за нее деньги пропил и проел. Их хватило на год. Целый год пажи его величества пировали.
Истратив все до последней копейки, Копьев предложил другое пари.
Речь шла о том, чтобы во время обеда дернуть императора за косичку, причем так сильно, чтобы он вскрикнул.
Пари было заключено.
Дернуть за косичку человека, заставлявшего женщин вылезать из кареты в грязь, когда он проезжал по улице, и отправлявшего в Сибирь целый полк, который плохо показал себя на маневрах, было безумной затеей.
Но Копьев подготовил почву заранее.
В те времена носили косички на манер Фридриха Великого, подобно тому как пользовались табакерками Фридриха Великого и носили сапоги и шляпы на манер Фридриха Великого. Пажи, как и император, тоже носили такие косички, и этим косичкам полагалось лежать ровно посередине спины.
Два или три раза Копьев, сдвинув свою косичку набок, прошел впереди императора. В первый раз император сделал ему выговор, во второй — посадил под арест в комнате, в третий — отправил в крепость.
Выйдя оттуда, Копьев вернулся на службу во дворец; в его обязанности входило стоять за стулом Павла во время обеда.
И вот прямо посреди обеда Копьев вдруг хватается за косичку его величества, словно за шнурок звонка, и так сильно дергает ее, что император вскрикивает.
— Что такое? — спрашивает Копьев.