Священник не решался рассказать о случившемся: разве не значило бы это нарушить тайну исповеди?
Но когда настал его смертный час, он написал обо всем в Синод, предоставив Синоду судить об этом страшном казусе совести.
Синод счел, что нужно все открыть графу и потребовать, чтобы он немедленно расстался с женой.
Граф получил письмо Синода и отослал его жене; пока слуга нес письмо в комнату графини, муж пустил себе пулю в лоб.
Вдова удалилась в монастырь.
Это первая из обещанных историй. Перейдем ко второй: вы увидите, что она произошла совсем недавно.
В начале мая этого года г-н Суслов, богатый помещик из Олонецкой губернии, или, во всяком случае, считавшийся богатым, ехал быстрой рысью по Невскому проспекту, сидя в двухместном экипаже, запряженном парой лошадей.
Ехал он с дочерью, юной особой семнадцати-восемнадцати лет, восхитительной красоты, обрученной вот уже три месяца с человеком, которого она любила.
Люди, хорошо осведомленные о состоянии дел г-на Суслова, говорили, что предстоящий брак его дочери был очень выгодным и превосходил все возможные ожидания.
Так что девушка была вполне счастлива.
Что же касается отца, то те, кто знал его последние пятнадцать — шестнадцать лет, утверждали, что они ни разу не видели его улыбающимся.
Внезапно г-н Суслов вспомнил о том, что он забыл заехать еще в одно место, и попросил дочь сказать кучеру, чтобы тот сию же минуту повернул в другую сторону.
Дочь высунула голову из окошка кареты, но, прежде, чем она успела вымолвить хоть слово, мимо них молнией пронеслись дрожки и оглоблей проломили ей голову.
С раскроенным черепом девушка упала в карету, и г-н Суслов принял в свои объятия труп.
Вся его жизнь была в этой девочке, она была единственным, что привязывало отца к миру. Друзья не раз слышали от него, что если когда-нибудь он ее потеряет, то пустит себе пулю в лоб.
И тем не менее г-н Суслов не проронил ни слезинки.
Он велел кучеру ехать домой, взял на руки труп дочери и послал за врачом, но не для того, чтобы попытаться вернуть ее к жизни — душа уже давно покинула тело, — а чтобы удостоверить смерть.
После того как это было сделано, он занялся похоронами, скорбный, но, как всегда, холодный. Посторонний, увидев его, не заподозрил бы, что перед этим человеком только что разверзлась подобная бездна.
Через три дня состоялись похороны, и на земле не осталось ничего от прекрасной лилии, на миг расцветшей с таким блеском.
Прямо с кладбища г-н Суслов явился к обер-полицмейстеру, назвал свое имя и был принят.
— Ваше превосходительство, — сказал он. — Десять лет тому назад я отравил тестя и тещу, чтобы поскорее заполучить их состояние. Со дня преступления, о котором никто не подозревает, мне ни в чем не было удачи, напротив, все оборачивалось против меня и тех, кто меня окружал. Банкир, у которого я поместил сто тысяч рублей, разорился; мои деревни и леса сгорели, и я так и не узнал, кто их поджег; мой скот пал от моровой язвы; моя жена умерла от злокачественной лихорадки; наконец, моя дочь только что погибла вследствие несчастного случая, о котором вы знаете и который почти невозможно постичь. И тогда я сказал себе: «Десница Божья простерлась над тобою; предайся в руки правосудия и искупи свое преступление». Я пришел, ваше превосходительство. Я во всем сознался; делайте со мной что хотите.
Господин Суслов, отправленный в крепость, ожидает там приговора и выглядит если и не веселее, то, по крайней мере, спокойнее, чем когда-либо прежде.
Мои истории вовсе не забавны; но признайтесь, дорогие читатели, что они не лишены своеобразия.
Дело в том, что эта страна, хотя и офранцуженная внешне, не похожа ни на какую другую.
XIX. СКОПЦЫ
Как вы помните, я покинул резиденцию герцога де Осуны, оставив свою визитную карточку в когтях медведя, убитого его величеством Александром II, самым смелым и самым неутомимым охотником на медведей в своей державе, той из всех держав, в которой медведей водится больше всего.
Две причины заставили меня сократить визит: наряд, в котором я по воле таможни обречен был оставаться, и желание взять у моего соотечественника Дюфура несколько нужных мне книг.
Дюфур, преемник Беллизара и издатель «Французского обозрения», — это главнейший французский книгопродавец Санкт-Петербурга, как Исаков — главнейший русский книгопродавец.
У меня была надежда найти у него кое-какие необходимые мне книги, которые я не захватил с собой, опасаясь тех трудностей, какие, по утверждению многих, чинит путешественникам русская таможня в связи с определенными изданиями, внесенными, как мне было известно, в индекс при императоре Николае.
Я не знал, что в этом отношении, как и во многих других, император Александр ввел гораздо большую свободу.
Дюфур оказался дома. Он уже был извещен о моем приезде.
Прелестная молодая женщина, с которой я дружу вот уже двадцать пять лет, хотя ей всего тридцать три года, как раз вышла от Дюфура, у которого она пыталась узнать, видел ли он меня и известно ли ему, где я поселился в Петербурге.
Эта моя приятельница, дорогие читатели (а отчасти и ваша, ибо она немного вам знакома), — Женни Фалькон, сестра Корнелии Фалькон, которой вы десять лет аплодировали в Опере и продолжали бы еще аплодировать, если бы болезнь голосовых связок не заставила ее в расцвете таланта покинуть сцену.
Я знал Корнелию Фалькон с самого ее дебюта. Чисто братская дружба связала нас в 1832 году. Ее сестра Женни была в ту пору семилетней девочкой…
Но, нужно сказать, самой хорошенькой, самой лукавой и самой избалованной из всех семилетних девочек.
Ее мать, которой тогда было тридцать семь лет, считалась одной из красивейших женщин Парижа. Вы ведь помните Корнелию? Как она была хороша! Так вот, ее мать, выглядевшая ее старшей сестрой, вполне могла соперничать с ней.
Корнелия занялась воспитанием младшей сестры.
От природы одаренная легкостью восприятия, девочка попала в один из лучших пансионов Парижа, где, не испортив ей сердца, что случается крайне редко, ее уму придали такое изящество и благородство, какое мало у кого встретишь.
Женни дебютировала в театре Жимназ лет шестнадцать-семнадцать тому назад в пьесе Скриба. Дебют оказался удачным, и Санкт-Петербург, как водится, завладел талантливой молодой актрисой.
Ей было тогда шестнадцать. В двадцать шесть она получила пенсию и покинула сцену, чтобы стать хозяйкой одного из самых элегантных зимних салонов Санкт-Петербурга.
Не было ни одного из известных французов, который, находясь в Санкт-Петербурге, не был бы принят у мадемуазель Женни Фалькон на Михайловской площади.
Вот уже пятнадцать лет она сохраняет за собой привилегию давать самые очаровательные балы, держать лучших рысаков и иметь самые изящные сани из всех, какие когда-либо мчались на острова по Деревянному и Железному мостам.
Один мой приятель, связанный со мной двадцатилетней дружбой, обладатель одной из самых прославленных, а возможно, и самых древних фамилий в России, вот уже десять или двенадцать лет делит с Женни честь быть хозяином этого салона.
Моего друга зовут Дмитрий Павлович Нарышкин.
Мужественная Наталья Кирилловна, которая во время стрелецкого бунта увезла своего сына Петра в Троицкий монастырь, была Нарышкина.
Она была второй женой царя Алексея Михайловича и имела от него единственного сына — будущего царя Петра.
Детьми от первого брака Алексея был Федор, умерший в возрасте двадцати трех или двадцати четырех лет, Иван, недолгое время деливший престол с Петром и, будучи всю жизнь слабоумным, умерший в 1696 году, и, наконец, знаменитая царевна Софья, сыгравшая, как мы видели, такую драматическую роль в жизни брата.
Нарышкины никогда не стремились стать графами или князьями и остались просто Нарышкиными; вот только в гербе у них российский орел.
Существует очень красивое предание, возможно, вымышленное — я и за исторические данные не отвечаю, а уж тем более за предание! — так вот, существует очень красивое предание об этой Наталье Кирилловне и о том, каким образом она попала ко двору.
