Приговор был объявлен старому казаку, который три дня и три ночи, не моргнув глазом, держал на коленях голову сына и выдержал испытание, не выказав ни малейшего волнения. Генерал-губернатор распорядился тотчас освободить казака.

Через три месяца пришло решение императора, подтверждавшее приговор. Старик дожил до восьмидесяти лет, спокойный и счастливый, без всяких осложнений убил своего сорокового медведя, а после него еще немало других.

Он умер в 1851 году, и его смертный час не был омрачен даже видимостью угрызений совести.

Это происшествие, прекрасно рисующее патриархальные нравы России, было сообщено генералом Самарским-Быховцем, горным офицером, который служил на сибирских рудниках и был его очевидцем.

Раз уж речь у нас зашла о странных историях, вот две, которые мне только что рассказали: преподношу их вам с пылу, с жару.

Развязка первой произошла всего лишь четыре года тому назад.

Развязку второй еще ждут.

Лет двадцать пять тому назад граф*** слыл одним из самых больших щеголей, но одновременно и самым заядлым картежником и самым разнузданным распутником среди всех дворян Москвы; он не пропускал ни одной юбки: цыганки и светские дамы, горничные и купеческие дочки — все были ему хороши. Он покидал постель только для застолья, а застолье — только для карточной игры. Лишь одного человека он не то чтобы боялся, но почитал — свою мать, тридцатисемилетнюю вдову, которая вполне еще могла считаться одной из самых красивых женщин второй столицы России.

Однажды ее горничная прибежала к ней вся в слезах и сказала, что, отчасти мольбами, отчасти угрозами, молодой граф вынудил у нее обещание ждать его в эту ночь в своей комнате, куда он явится после очередного кутежа, который он устраивает с товарищами.

— И ты с ним окончательно условилась? — спросила графиня.

— Еще нет: я хотела сначала все рассказать вам, но он требует, чтобы в течение дня я дала ему определенный ответ; вот если бы ваша милость соблаговолила отправить меня в одно из ваших имений, пока не пройдет прихоть господина графа!

— Хорошо, ты уедешь сегодня вечером, пока он будет на ужине; но согласись на свидание, как если бы никуда не уезжала, и поставь условием, что примешь его в темноте, ну а ждать его в твоей комнате буду я, чтобы пристыдить повесу.

Обещание было дано, девушка уехала, а графиня стала поджидать сына в неосвещенной комнате.

Что же произошло между матерью и сыном во время ночного свидания? Никто этого не узнал, поскольку само свидание осталось в тайне.

Но зато все могли стать свидетелями того, что молодой граф, который никогда не мог добиться от матери разрешения на путешествие, настолько этой нежной матери было страшно расстаться с любимым сыном, на следующий же день начал готовиться в дорогу и уехал через неделю.

Граф странствовал пять лет. Когда же он вернулся в Москву, то оказалось, что графиня удалилась в монастырь в Тамбовской губернии, где находилось самое большое ее имение.

Молодой граф ничего не мог понять в таком решении: его мать всегда была набожна, однако не настолько, чтобы можно было предвидеть подобное завершение блестящей, но безупречной жизни.

Он навестил графиню в ***ском монастыре и был крайне удивлен сдержанности, с какой она его встретила, уклонившись от сыновних ласк и, под предлогом строгости монастырского устава, даже не позволив поцеловать ей руку.

Тем не менее мать уговаривала его жениться и зажить упорядоченной жизнью, но не приказывала это сделать, а только советовала.

Граф возразил, что он слишком молод и не испытывает еще влечения к женитьбе, но, быть может, со временем оно к нему придет, как пришло к матери призвание к монашеской жизни, и тогда будет видно.

Ну а пока, поскольку ему нельзя видеться с ней так, как принято видеться сыну с матерью, и любовь к Богу возобладала в ее душе над материнской любовью, которая одна лишь и удерживала его в России, он просит разрешения продолжить свои путешествия.

Разрешение было дано; граф снова уехал, и только известие о смерти матери заставило его вернуться домой.

Граф остался холостяком; однако ему исполнилось уже сорок: страсти улеглись, и из красавца-дворянина, безрассудного, влюбчивого, молодого и беспутного, он превратился в важного господина, спокойного и серьезного, утратившего за границей национальные предрассудки и обогатившегося изрядной дозой социальной философии.

И потому он решил жениться, хотя бы для того, чтобы не допустить угасания своего рода; но, обладая миллионным состоянием, он дал себе слово жениться только по любви.

Случай не замедлил представиться.

Отправившись помолиться на могиле матери, он встретил там молодую девушку, которая была одета, как и он, в черное, и плакала и молилась на той же могиле.

Насколько можно было рассмотреть ее под густой черной вуалью, это была красивая девушка лет семнадцати-восемнадцати, изящная, изысканная, прелестная.

Пока они находились рядом в церкви, граф, удерживаемый святостью места, не осмеливался заговорить с девушкой, но, выйдя из храма, стал расспрашивать ее.

Она была сирота, воспитанная графиней, которая заменила ей мать. Умирая, графиня оставила воспитаннице состояние, делавшее ее вполне независимой, и призвала ее, никоим образом не выставляя это требованием, посвятить себя Богу, если мирская жизнь не явит ей достаточно твердых надежд на счастье. До этой поры кругозор сироты был ограничен стенами монастыря: она никого не любила и не пожертвовала бы ничем, отдав Богу свое девственное, свободное и чистое сердце, которое никому не принадлежало.

Граф вернулся домой, пребывая в глубокой задумчивости. Он почувствовал к этой девушке какую-то необъяснимую симпатию, но решил пока ничем не обнаруживать ее.

В течение целого года, говоря о воспитаннице матери как о посторонней, он наблюдал за ней со стороны, тая в себе чувство, которое все возрастало.

По прошествии года он был уже убежден, что нашел женщину, созданную самим Богом для его счастья; по прошествии этого года они вновь встретились на той же могиле.

Перед ним была все та же красивая девушка, что и год назад, — скромная и наивная.

В тот же день решение было им принято.

На следующий день граф явился к сироте и просто, но со всей серьезностью сказал ей, что он любит ее и умоляет стать его женой.

Девушка упала на колени и, воздев руки к небу, воскликнула:

— И я тоже люблю вас!

Ничто не препятствовало браку, который обещал счастье обоим. Через месяц состоялось венчание.

В течение пятнадцати лет граф был счастливейшим человеком в России. Он проделал с молодой женой те же путешествия, какие когда-то совершил один, показал ей Европу и Европе — ее.

Потом он вернулся на родину и обосновался в Санкт-Петербурге, сожалея лишь о том, что Бог не благословил его детьми, которые любили бы мать так, как он любил жену.

Этот нежный и взаимный союз остался бесплодным.

Но однажды по Санкт-Петербургу разнеслась удивительная весть, которая разлетелась оттуда по всей России: граф***, пятидесяти шести лет от роду, пустил себе пулю в лоб, а его вдова незамедлительно удалилась в монастырь, пожертвовав все свое состояние на благочестивые цели.

Долгое время никто не знал причин самоубийства графа и ухода в монастырь его вдовы, но вот что в конце концов просочилось по поводу этой странной истории.

В тот далекий вечер граф вернулся после ужина настолько разгоряченный вином, что он не узнал свою мать, подавил ее сопротивление объятиями, заглушил ее слова поцелуями.

На другой день, не говоря ни слова, мать удалила от себя сына и осталась наедине с угрызениями совести.

Угрызения совести и привели ее в монастырь — это преддверие могилы.

Умирая, она исповедовалась священнику и сказала ему, что от той кровосмесительной ночи родилась девочка.

Граф, вернувшись в Россию, увидел ту, что была его сестрой и дочерью одновременно, влюбился в нее и женился на ней.