Но Гамильтон пользовался компасом не больше, чем ружьем; у него были зрение, слух и обоняние дикаря, инстинкт и прозорливость могиканина. Он узнавал четыре страны света по наклону и внешнему виду деревьев, помня, что с южной стороны ветви всегда более мощные, частые и густолиственные. Никто не был способен, как он, определить давность следов на снегу: тронув снег кончиком пальца, он, судя по плотности его или рыхлости, мог сказать, старый это след или свежий и мог обозначить с точностью до получаса, в какое время дня или ночи прошел здесь зверь.

Когда Гамильтон отправлялся на охоту, никто, в том числе и он сам, не знал ни дня, ни часа его возвращения. Случалось, что он бродил по лесу две недели, три недели, месяц, не приближаясь к человеческому жилью, не имея иного укрытия над головой, кроме туманного или морозного небосвода, иной постели, кроме снега, на котором он спал, завернувшись в шубу; так что эти охотничьи вылазки были настоящими экспедициями, которые он совершал в сопровождении лишь своих собак и двух крестьян.

Правда, эти двое крестьян, верные и преданные спутники, отличались испытанным мужеством и силой; они так часто помогали друг другу в минуту опасности, так часто господин бывал обязан своим спасением крестьянам, а крестьяне — господину, что они были связаны между собой не на жизнь, а на смерть. В особенности один из этих мужиков отличался настолько необыкновенной силой, что когда им случалось убить медведя, то, какого бы роста тот ни был, он тут же на месте, содрав со зверя шкуру, скатывал ее, еще совсем свежую и весившую порой восемьдесят — сто фунтов, перекидывал в таком виде через плечо и, добавив эту новую ношу к своей охотничьей поклаже, скользил на полозьях по снегу с такой легкостью, будто не нес ничего.

Мимоходом заметим, что эти полозья, на которых бегут по снегу, ничем не напоминают те, на которых скользят по льду: сделаны они обычно из липового дерева, имеют ширину стопы, но в длину достигают полутора метров; оба конца у них тонкие и слегка загнутые вверх. Пара хороших полозьев — бесценная вещь для охотника; Гамильтон был обладателем такой пары и не променял бы ее, по его словам, даже на лучшее ружье из графства Ланкастер. Добавим, что нужно обладать немалой сноровкой и привычкой, чтобы пользоваться этими приспособлениями, и что Гамильтон, так же ловко владевший ногами, как и руками, превосходно с этими полозьями управлялся.

Крестьяне, сопровождавшие Гамильтона, были из казенных деревень, где охотник обычно останавливался, прежде чем отправиться в свои долгие экспедиции. В этих деревнях его знали и боготворили как благодетеля и друга. Дело в том, что не раз медвежатник (Гамильтон был известен там под этим именем) отстраивал за свой счет их избы, уничтоженные пожаром, и обеспечивал их достаток и существование, оставляя им свои охотничьи трофеи, добытые в лесу.

Вначале Гамильтон охотился на медведя, пользуясь карабином, но, как мы уже говорили, это оказалось для него слишком легкой забавой, которой он быстро пресытился. Ему требовались более сильные ощущения, и он решил, что впредь будет ходить на медведя, пуская в ход лишь копье.

Вместе с двумя крестьянами и собаками он отправлялся на поиски берлоги; найдя ее, охотники поднимали медведя сами или с помощью собак; иногда зверь принимал бой тотчас же, но чаще всего обращался в бегство.

Тогда все преимущество было на стороне охотников, которые быстро скользили по снегу на своих полозьях, в то время как медведь нередко проваливался в него по грудь.

Вот тогда-то и разворачивалась драма: один из крестьян держался позади, и в его обязанности входило подбирать все предметы, от которых на бегу освобождались Гамильтон и второй мужик. Иногда они бежали так быстро, что при тридцати градусах по Реомюру постепенно сбрасывали не только все свое охотничье снаряжение, включая карабины, которые они имели при себе из предосторожности, на крайний случай, но и шубы, так что в конце концов преследователи зверя оказывались в одних рубашках и держа в руке лишь копье. Медведь бежал, задыхаясь, с налитыми кровью глазами, со свесившимся из пасти языком, выпуская из ноздрей густой пар и вздымая вокруг себя снежный вихрь; время от времени он оглядывался и свирепо ревел, словно готов был вступить в борьбу, но, увидев приближающихся охотников, вновь ускорял свой бег. И тогда, подобно индейцу, вызывающему врага на бой, крестьянин, к великому удовольствию Гамильтона, принимался осыпать медведя бранью, чтобк уязвить его самолюбие и заставить остановиться.

— Ах ты, трус, сын труса! — кричал он. — Я убил твоего отца, убил твою мать, а сам ты всего лишь недомерок, щенок, сопляк! Погоди маленько, и ты свое получишь!

Этот простак был убежден, что он пускает в ход лучшее средство, чтобы вынудить медведя принять бой; и в самом деле, случалось, что зверь, не столько раздраженный этой бранью, сколько изнуренный усталостью, в конце концов останавливался, оборачивался и шел на своих врагов, иногда кидаясь им под ноги. В этом случае тот, на кого медведь нападал, вонзал ему в нос кончик копья; зверь тотчас вставал на задние лапы и протягивал к противнику передние, чтобы обхватить и задушить его.

Гамильтон, пользуясь этим моментом, вонзал копье ему в сердце, а вернее, медведь сам натыкался на копье, как бык на шпагу тореадора.

Тогда второй охотник должен был как можно быстрее приставить свое копье рядом с этой раной и вонзить его, в то время как первый выдергивал свое оружие, чтобы из раны сразу же хлынула кровь, а это влекло за собой почти мгновенную смерть зверя.

Зверь падал, недолго и со страшным ревом бился в судорогах и испускал дух.

Но далеко не всегда дело шло так гладко. В арсенале Гамильтона сохранилось копье, железный наконечник которого, толщиной почти с древко, был погнут, как проволока.

Кроме того, многое зависело от случайностей.

Однажды Гамильтон преследовал медведя по пересеченной местности. Подбежав к ручью, который из-за своего быстрого течения замерз только у берегов, зверь попытался перепрыгнуть через него, но, то ли оттого, что ручей оказался слишком широк, то ли оттого, что медведь плохо рассчитал, он упал в воду, не достигнув другого берега. В ту же минуту охотники, бежавшие на полной скорости, примчались по его следу и с разбегу упали в воду в нескольких шагах от него.

Но Гамильтон молниеносно вскочил на ноги и, прежде чем медведю пришло в голову воспользоваться своим преимуществом, насквозь пронзил его копьем и пригвоздил ко дну. Мужик почти так же быстро и ловко сделал то же самое с другого бока, и общими усилиями они вместе удерживали зверя в воде, пока он не захлебнулся.

Это был черный медведь особенно крупной породы, самый красивый из всех, каких Гамильтону довелось убить. Сейчас его чучело находится в Лондонском зоологическом кабинете, которому подарил его Гамильтон. Рост этого зверя — около восьми английских футов.

Посудите, какая нужна была физическая сила, чтобы два человека могли удержать под водой подобное чудовище, да еще бившееся в предсмертных судорогах, которые удваивали его сопротивление.

Гамильтон рассказывал еще об одном приключении, не столь драматичном, но, тем не менее, весьма любопытном.

Крестьяне пришли сказать ему, что в сорока шагах от опушки леса лежит издохшая корова и вечерами туда приходит медведь, чтобы пожирать ее. Гамильтон решил подстеречь грабителя и прикончить его.

Для этого он вырыл яму напротив леса, на расстоянии ружейного выстрела, прикрыл ее ветками, сел в засаду и стал поджидать любителя свежего мяса.

Дело было в конце мая, в одну из тех прекрасных летних ночей, когда в час самых глубоких сумерек все видно так же, как в разгар дня.

Гамильтон, безмолвный и неподвижный, находился в засаде уже час или два; не спуская глаз с коровы, он время от времени окидывал взглядом окрестности в радиусе двух-трех верст и весьма удивлялся, что никто на этом пространстве не появляется, как вдруг почувствовал у себя на плече теплое дыхание и услышал у своего уха шумный вздох.