Он в высшей степени уважал закон.

Одна из самых знатных дам империи, княгиня Т***, близкая родственница Паниных, была судима Государственным советом за убийство: в приступе гнева она убила двух своих крепостных.

Государственный совет, приняв во внимание преклонный возраст и прославленную фамилию обвиняемой, решил отослать ее на покаяние в один из монастырей.

Николай написал под докладом Государственного совета:

"Перед законом нет ни преклонного возраста, ни прославленной фамилии. Я ношу прославленную фамилию, и, тем не менее, я раб закона. Закон повелевает, чтобы всякий убийца был отправлен на каторжные работы, и потому Т*** должна быть отправлена на каторжные работы.

Быть по сему.

Николай".

Капитан Виоле — по его имени видно, что это был француз, состоявший на службе в России, — выполнял поручение, данное ему непосредственно самим императором Николаем.

У него, как у всех чрезвычайных курьеров, была особая подорожная, то есть грамота, дававшая право брать лошадей на почтовых станциях, если они там имелись, и отправлять людей на их поиски, если они там отсутствовали.

Поскольку Виоле находился в пути и днем, и ночью, за поясом у него всегда были заряженные пистолеты.

Прибыв на почтовую станцию, на которой не оказалось лошадей и служащим которой пришлось отправиться за ними на соседнюю станцию, капитан воспользовался этой невольной задержкой и попросил подать ему чашку чая.

Пока он пил чай, а его кибитку запрягали, прибыл какой-то генерал и потребовал лошадей. Ему ответили, что лошадей нет.

— А те, которых запрягают в эту кибитку, для кого они?

— Для офицера, посланного в качестве курьера, ваше превосходительство.

— Какой у него чин?

— Капитан.

— Распрягай лошадей и запрягай их в мою коляску: я генерал.

Капитан все слышал. Он вышел в ту минуту, когда станционный смотритель, повинуясь генералу, уже распряг лошадей и собирался запрячь их в его коляску.

— Простите, господин генерал, — произнес Виоле, — но я вынужден заметить вашему превосходительству, что, как ни низок мой чин, я еду по личному поручению его величества, и потому мне следует опережать всех — даже генерала, даже маршала и даже великого князя. Так что соблаговолите вернуть мне лошадей.

— Вот как! А если я не верну их тебе, что ты мне сделаешь?

— Воспользуюсь своим положением и, согласно приказам, которые я имею при себе, возьму лошадей силой.

— Силой?

— Да, ваше превосходительство, если вы вынудите меня пойти на эту крайность.

— Наглец! — воскликнул генерал.

И он отвесил французскому капитану пощечину. Капитан вытащил из-за пояса пистолет и выстрелил в упор.

Генерал упал мертвым.

Капитан Виоле взял лошадей, выполнил данное ему поручение и, вернувшись, отдал себя в руки правосудия.

Дело было передано на суд императора.

— Пистолеты были заряжены? — спросил он.

— Да.

— Они были у него за поясом?

— Да.

— Значит, он не заходил в комнату, чтобы взять их, прежде чем выстрелить?

— Нет.

— Выходит, он действовал непреднамеренно. Я его прощаю.

И он не только простил Виоле, но и при первом же случае дал ему чин подполковника.

В отношении отдельных деталей военной формы требовательность императора доходила до мелочности.

После одного из успешных боев генерал *** был вызван с Кавказа к императору. Пока он добирался с Кавказа в Санкт-Петербург, а это около тысячи льё по Волге, вся армия по приказу Николая надела прусскую каску.

Генерал ***, которого забыли предупредить об этом приказе и который о нем ничего не знал, явился к императору, держа в руке треуголку.

Николай, увидев генерала в приемной, направился было к нему, намереваясь его обнять, но внезапно заметил в его руке треуголку и, словно не обратив на него внимания, пошел к кому-то другому.

Генерал явился на другой день. Та же игра со стороны императора; на следующий день — то же самое.

Он вышел в отчаянии, полагая, что попал в немилость, как вдруг встретил одного из своих приятелей и рассказал ему о своем злоключении.

— И ты не сделал ничего, что могло бы задеть государя?

— Нет.

— Ничего не говорил против него?

— Да я люблю его всем сердцем.

— Должно быть, что-то неладно в твоей военной форме.

Друг осмотрел его с ног до головы и воздел руки к небу:

— Мне все понятно, черт побери!

— Что?

— Ты идешь на прием к императору, держа в руке треуголку, тогда как вся армия уже целую неделю носит прусскую каску. Брось свою треуголку в Неву, друг мой, и купи себе каску.

Генерал, последовав совету друга, на следующий день является на аудиенцию, держа в руке каску. Император хвалит его, обнимает и награждает орденом Александра Невского.

Только один человек во всей империи был в этом отношении еще более требовательным, чем император: великий князь Михаил.

Кауфман, сын генерала, командовавшего Киевской крепостью, выпускник Инженерного училища, продолжавший обучение на его офицерском отделении, переходил улицу, направляясь к товарищу, чтобы вместе с ним позаниматься; воротник у него был расстегнут. На свою беду, он встретил великого князя Михаила, и тот на пять лет разжаловал его в солдаты инженерно-саперных войск.

Двое молодых офицеров направлялись в баню, накинув шинель поверх рубашки, не надев мундира. На пути им встретился император Николай, и они уже было сочли, что для них все кончено. Но император был в хорошем настроении.

— Проходите скорее, — сказал он молодым людям, когда они остановились, чтобы поприветствовать его, — следом идет Михаил!

Император проявлял во всех делах ту же непреклонную волю, какую он проводил в политике. Он избрал официальным архитектурным стилем для строящихся церквей тот, который нравился лично ему; в его понимании этот стиль был византийским, хотя на самом деле он был барочным. Первый образец такого стиля ему предложил архитектор Тон: император нашел проект превосходным и заявил, что впредь все церкви будут строиться по подобному плану.

И в течение тридцати лет так оно, в самом деле, и было.

Люди, наделенные художественным вкусом, надеются, что эта архитектура умерла вместе с ним.

Впрочем, он, как никто другой, имел право считать себя непогрешимым, ибо ни у кого не было столько угодливых льстецов. Однажды во время гололедицы он упал на углу Малой Морской.

Шедший за ним следом адъютант нарочно упал на том же месте.

Никто не имел права быть более ловким, чем император.

Однажды утром он велел ввести к себе князя Г***, начальника почтового департамента и обер-камергера, как только тот явится; секретарь, рабски следуя приказу, ввел князя в спальню императора в ту минуту, когда тот переменял рубашку.

Император в шутку бросил свою несвежую рубашку князю.

Князь Г*** упал на колени.

— Государь, — сказал он, — я прошу у вашего величества неслыханной милости: разрешения быть похороненным в этой рубашке.

Такая милость была ему дарована.

Однако император умер, а князь Г*** еще жив.

Кое-кто даже готов биться об заклад, что князь уже и не знает, куда он дел рубашку, которая должна была послужить ему саваном.

Николай I шутил редко, однако две или три его остроты не забылись.

Когда он велел установить на Аничковом мосту четыре бронзовые скульптуры лошадей, на крупе одной из них была обнаружена следующая надпись:

Барон фон Клодт представлен ко кресту За то, что на Аничковом мосту На удивленье всей Европы Он выставил четыре голых жопы.

Начальник полиции доложил об этом императору, и тот приписал под четверостишием:

Сыскать мне сейчас же пятую жопу И расписать на ней Европу.

Быть по сему.

Николай.

Однажды вечером, посетив театр в Москве, император увидел в первых рядах партера графа Самойлова, знаменитого своим остроумием, храбростью, беспечностью и силой.