Император не любил Самойлова, который, как Алки-виад, ухитрялся занимать придворных и горожан своими эксцентричными выходками. Он был настолько обаятелен и мил, что его улыбку воспринимали как подарок.

Будучи адъютантом Ермолова, Самойлов с отличием сражался на Кавказе. Император приблизил его к своей особе, но, отправившись сам на Кавказ, не взял его с собой.

Самойлов попросил отставку и получил ее.

Лето он проводил в Москве, а зиму в Санкт-Петербурге.

В тот вечер Самойлов вел себя с еще большей эксцентричностью, небрежностью и развязностью, чем обычно. Он встал так же, как и все, когда в ложу вошел император, но, как только тот сел, снова развалился в кресле, принялся играть лорнетом и всячески привлекать к себе внимание.

В тот вечер играл Ленский.

Ленский был актер, одаренный восхитительным талантом подражания.

Император вызвал к себе антрепренера и приказал ему, чтобы на следующий день дали пьесу, в которой Ленский сыграл бы роль комического персонажа, похожего на

Самойлова костюмом, повадками, манерой говорить и внешностью.

Антрепренер передал Ленскому приказание царя и выбрал подходящий спектакль.

К подъему занавеса император и Самойлов были уже на своих местах.

Когда Ленский вышел на сцену, все зрители единодушно вскрикнули, настолько это была точная копия Самойлова; когда же он заговорил и стал жестикулировать, восхищение еще усилилось: у всех было полное впечатление, что это говорит и жестикулирует сам Самойлов.

Император дал знак аплодировать, и весь зал разразился аплодисментами. Самойлов кричал "браво" вместе со всеми и, казалось, целый вечер необычайно веселился.

После спектакля он направился за кулисы и вошел в уборную Ленского в ту минуту, когда актеру передавали от императора тысячу рублей.

— Вы были очаровательны, дорогой Ленский, — сказал он актеру, — это был я с головы до ног, жесты, интонация, манеры… Однако в вашем костюме кое-чего недостает: вот этих трех бриллиантовых пуговиц. Хотелось бы, чтобы они были покрасивее, но, какие они ни есть, я дарю их вам.

Он оторвал пуговицы от своей рубашки и отдал их Ленскому.

Пуговицы стоили двадцать тысяч рублей.

Летом, каждое утро, император Николай вставал в промежутке от четырех до пяти часов, а зимой — от пяти до шести. Часом позже он неизменно совершал прогулку по Адмиралтейскому бульвару. Никто, под страхом немедленного ареста, не должен был приближаться к нему.

Однажды император повстречался с нашим соотечественником Верне, актером Французского театра в Санкт-Петербурге; он остановил его, поговорил с ним о новой пьесе, в которой актеру предстояло играть в театре в тот вечер, спросил у него, кто ее сочинил, хороша ли его роль, ну и все в таком роде.

Как только они расстались, Верне арестовали полицейские, никогда не терявшие императора из виду.

Вечером император идет в театр, садится в свою ложу и, против обыкновения, ждет целых пять минут, а занавес все не поднимается. Он посылает адъютанта узнать, в чем причина такой задержки. В ложу является заведующий постановочной частью и, весь дрожа, сообщает, что с господином Верне, должно быть, случилось нечто серьезное: он не пришел в театр; к нему послали домой и там узнали, что он вышел из дома в восемь часов утра и не вернулся.

— Вот как! — промолвил император. — А ведь я его встретил этим утром и даже разговаривал с ним.

— Вы с ним разговаривали? — спросил граф Орлов.

— Да, я поинтересовался у него подробностями сегодняшнего спектакля.

— Ну, тогда я знаю, где он.

— И где же он?

— Да, арестован, черт побери!

Граф Орлов отдает приказ своему адъютанту; десять минут спустя раздаются три удара, занавес поднимается, и Верне появляется на сцене.

В первом антракте император идет за кулисы, останавливает Верне, высказывает ему сожаление по поводу того, что произошло, и спрашивает, что он может сделать ему приятного.

— Государь, — отвечает ему Верне, — будьте добры, не оказывайте мне впредь чести разговаривать со мной, когда вы меня встретите.

Мы сказали, что императора всегда сопровождали полицейские.

Однажды зимним утром он заметил, как один из этих полицейских на виду у него сходит с изящных дрожек и, запахнувшись в хорошую шубу, идет следом за ним, в то время как на самом императоре, как всегда, была старая шинель.

Он делает полицейскому знак подойти; тот повинуется.

— Я уже не в первый раз вижу вас, сударь, — говорит ему император.

Полицейский поклонился.

— Кто вы такой?

— Квартальный надзиратель квартала Зимнего дворца.

Чин квартального надзирателя соответствует нашему полицейскому комиссару.

— Какое у вас жалованье?

— Двести рублей, государь.

— В месяц?

— В год, государь.

— Почему же вы так хорошо одеты?

— Потому что я считаю, государь, что человек, приставленный к вашему величеству, должен достойно выглядеть.

— Значит, вы воруете, как и все остальные?

— Простите, ваше величество, я предоставляю это моим начальникам.

— А как же вы тогда устраиваетесь?

— Мне дают, государь.

— Вам дают?

— Да, я квартальный надзиратель самого лучшего квартала Санкт-Петербурга, а значит, и самого богатого. Я неусыпно слежу и днем, и ночью за спокойствием и безопасностью своих подопечных и за порядком на улицах. Я стучу в окна будочникам, когда они сидят в своих будках, вместо того чтобы дежурить на улице, и поднимаю уснувших караульных. Короче говоря, за те шесть лет, что я надзиратель этого квартала, здесь не было совершено ни одной кражи и не случилось ни одного происшествия. В итоге мои подопечные, признательные мне за это, взяли себе в привычку два раза в год, каждый в соответствии со своими средствами, делать мне маленькие подарки.

— Так что благодаря этим маленьким подаркам ваше жалованье в двести рублей оборачивается доходом в три или четыре тысячи?

— Больше, государь.

— Неужели?

— Примерно вдвое больше.

— Ну, хорошо, идите.

Квартальный надзиратель отдает честь и уходит.

Вернувшись ва дворец, император приказывает собрать по всему кварталу Зимнего дворца сведения о квартальном надзирателе. Повсюду его хвалят за сметливость и порядочность; что же касается вознаграждения, которое получает полицейский, то император удостоверился, что все, в самом деле, дают его добровольно и что, как тот и говорил, он принимает, но не принуждает.

На следующий день, когда квартальный пил чай, к нему явился фельдъегерь. Вид фельдъегеря всегда производит в России вполне определенное впечатление на тех, кому он оказывает честь своим посещением, ведь это фельдъегерь сопровождает ссыльных в Сибирь.

Квартальный надзиратель встает и ждет, что будет дальше.

— Вам от государя, — говорит фельдъегерь, вручая ему пакет, а затем уходит.

Квартальный надзиратель вскрывает пакет, находит там две тысячи рублей и записку, написанную рукой императора:

"Владелец Зимнего дворца в благодарность за хлопоты квартального надзирателя".

И каждый год, до самой своей смерти, квартальный надзиратель квартала Зимнего дворца получал от императора такое же вознаграждение.

В другой раз Николай I увидел, что к нему направляется какой-то пожилой человек лет шестидесяти, у которого на ленте висит пряжка^[23] беспорочной службы, украшенная цифрой XXV. Императору показалось, что этот чиновник идет не совсем по прямой линии и с трудом удерживает равновесие.

Император подзывает его; человек с пряжкой подходит к нему.

— Вы пьяны, сударь, — говорит ему Николай.

— Увы, государь, боюсь, что это так.

— Зачем же вы выходите из дому в таком состоянии?

— Я должен быть на службе в девять часов, государь.

— На службе? Так знайте же, сударь, что если человек имеет честь носить такую пряжку, какую носите вы, то он не должен напиваться.

— Государь, мне не повезло: со мной такое случилось впервые в жизни, ведь я никогда ничего не пью, кроме воды.