Затем настало время отпустительных молитв, то есть самой трогательной части похоронного обряда. Принцы один за другим, по старшинству, поднимались к гробу брата, окропляли его святой водой и молились за душу усопшего, который так любил их. И когда четверо молодых людей по очереди подходили к гробу и просили Бога принять в его лоно того, кто так часто сжимал их в своих братских объятиях, на это нельзя было смотреть без душевной боли.

Я покинул собор одним из последних, потому что надеялся подойти поближе к гробу, но это оказалось невозможным.

Вероятно, каждому из читающих эти строки приходилось терять близкого человека; но если этот близкий человек медленно умирал у них на руках, если они могли видеть, как отражался на его лице ход агонии, если они могли принять его последний вздох, с которым душа его отлетела к небу, — их горе, без сомнения, не было так мучительно, как у того, кто оставил любимого человека здоровым, полным сил и надежд на будущее, а затем, вернувшись из долгого путешествия, застал его в гробу, и гроб этот не только нельзя открыть, но к нему нельзя даже приблизиться. И я завидовал отчаянию тех, кто, находясь в бедном доме на аллее Восстания, видел, как, лежа на двух матрасах, положенных прямо на пол, он медленно угасал; кто видел, как он закрыл глаза; кто следил за его агонией! Тех, кто мог отрезать прядь его волос, отрезать кусок от его сюртука, оторвать лоскут от его рубашки!^[48]Мне пришлось выйти из собора.

Нам предстояло ехать в Дрё в почтовой карете. Мы сидели там вчетвером, три школьных товарища принца и я; эти трое были: депутат Гильем, Фердинан Леруа, генеральный секретарь бордосской префектуры, и Боше, библиотекарь герцога Орлеанского. Все они были весьма близки с наследным принцем, ибо он очень дорожил памятью о школьных годах. Всего два месяца назад я с помощью Асселина пристроил на службу к герцогу его соученика, хотя у него не было иной рекомендации, кроме собственных воспоминаний да еще листка, вырванного им из школьной тетради, которую он вел в третьем классе.

Случай собрал нас вместе; мы были единственные люди, которые, не принадлежа к королевской свите или к свите самого принца, возымели желание сопровождать его останки в Дрё, и мы были посторонними на этой церемонии.

Так что нам пришлось выехать рано утром: мы опасались, что по пути не достанем лошадей, ведь у нас не было документа, удостоверяющего наше право получать их на почтовых станциях.

Всеобщая скорбь, о которой я уже говорил, давала о себе знать далеко за пределами столицы. Повсюду на нашем пути царили печаль и уныние. В больших городах стены были затянуты черными драпировками, в деревнях к флагам были привязаны черные ленты, а в некоторых местах были установлены траурные арки и постаменты, на которых во время остановок должен был стоять гроб.

Выходит, горе целого народа похоже на горе отдельного человека: народ печалится, как мать, потерявшая дитя, и в то же время как семья, потерявшая кормильца.

Сравните это всенародное горе с тем, что мы и наши отцы наблюдали во время трех предыдущих королевских похорон — с веселым пением и оскорбительными танцами, какими провожали гроб Людовика XIV, с проклятиями, какими провожали гроб Людовика XV, и равнодушием, окружавшим гроб Людовика XVIII.

Это еще и красноречивый ответ людям, называющим нас нацией цареубийц. Ведь герцог Орлеанский был не кто иной, как наш будущий король, верно? Бедный принц! Поистине, он совершил чудо, примирив нас с королевской властью.

Ночью мы прибыли в Дрё. С большим трудом удалось найти тесную комнатушку, где нам пришлось разместиться вчетвером. Девять ночей у меня не было возможности лечь в постель: я бросился на матрас и проспал несколько часов.

Нас разбудил барабанный бой: в город тысячами прибывали национальные гвардейцы, не только из окрестных деревень и городов, но и из самых отдаленных мест. Мы увидели, как прибыла национальная гвардия из Вандома. Эти славные люди прошли пешком сорок пять льё, на десять дней забросили все свои дела, чтобы принять участие в этом последнем параде, который должен был пройти перед наследным принцем.

И было незаметно, чтобы кто-либо подгонял их церковной проповедью или ударами приклада — этими двумя побудительными средствами, с помощью которых французов заставляют делать столь многое.

Просто здесь был гроб, и требовалось проводить его до усыпальницы, вот и все. Правда, в этом гробу покоилась надежда Франции.

По мере того как национальные гвардейцы прибывали в город, их выстраивали шпалерами на дороге. И с каждой минутой эти шпалеры становились все длиннее и плотнее; вскоре они протянулись в длину на пол-льё.

С утра мы озаботились тем, как войти в часовню. Поскольку часовня в Дрё — всего лишь простая семейная капелла, в ней могут поместиться не более пятидесяти — шестидесяти человек. В такой крайности мне пришлось обратиться за помощью к супрефекту, и по воле случая супрефектом в Дрё оказался мой старый друг Марешаль. Он тоже был лично знаком с принцем; так что меня принял не чиновник с приличествующей обстоятельствам постной миной, а человек, испытывающий глубокую и неподдельную скорбь. Он велал нам все время держаться возле него и ручался, что проведет нас в часовню.

В этот момент ему доложили, что похоронная процессия уже видна из города. И тотчас же заработал телеграф, который был связан с телеграфом министра внутренних дел, а тот, посредством верховых, был напрямую связан с Тюильри. Таким образом, с опозданием всего на четверть часа королева узнавала обо всех подробностях погребальной церемонии; она могла мысленно следовать за гробом, не имея возможности следить за ним глазами, и даже почти что присутствовать на траурной мессе; она могла, преклонив колена в своей молельне, плакать и молиться почти одновременно с теми, кто произносил молитвы и проливал слезы здесь, в двадцати льё от дворца. Было нечто печальное и поэтическое в медлительной, таинственной работе этого механического устройства, которое по воздуху передавало страдающей матери последние новости о ее усопшем сыне и останавливалось лишь для того, чтобы получить ее ответное сообщение.

Мы пошли навстречу похоронной процессии. Все фасады на ее пути, которым она должна была проследовать, от почтовой станции до церкви, были затянуты черным, и на каждом доме висел трехцветный флаг с траурной лентой.

Дойдя до конца улицы, мы увидели остановившийся катафалк: с него снимали урну с сердцем принца, которую надлежало нести на руках, в то время как гроб на катафалке, запряженном шестеркой лошадей в черных попонах, должен был ехать дальше. Я обернулся и взглянул на телеграф: телеграф сообщал королеве о печальной процедуре, совершавшейся в этот момент.

О! Поистине, слезы — это великое благо! Небесный дар, который бесконечное милосердие Господа ниспослало нам в тот самый день, когда он в своей непостижимой мудрости ниспослал нам горе.

Мы остановились и стали ждать; катафалк медленно приближался, впереди него несли бронзовую урну, в которой было заключено сердце. Урна и гроб проследовали мимо нас; за гробом шли адъютанты принца: они несли его орденскую ленту, шпагу и корону; за ними шли четыре принца, с обнаженными головами, в парадных мунди-pax и траурных мантиях; и, наконец, позади них шла военная и гражданская свита короля. Нам подали знак, чтобы мы заняли места среди свиты.

Я заметил Паскье; он выглядел так, будто едва не умер сам.

Бедный Паскье! На его долю выпало самое тяжелое испытание. После того, как принц умер у него на руках, именно ему пришлось делать вскрытие; еще недавно он отдал бы жизнь, чтобы избавить это тело от малейшей боли, а теперь резал его на куски.

Можно ли представить себе большее страдание, чем страдание врача, который, находясь возле дорогого ему человека, видя его борьбу со смертью, один читая в его глазах волю Божью и понимая, что надежды уже не осталось, должен сдерживать слезы и заставлять себя улыбаться, чтобы успокоить мать, отца, всю семью, охваченную отчаянием; который из милосердия вынужден лгать и, сознавая свое бессилие, во исполнение профессионального долга должен стать палачом, терзать несчастного умирающего, хотя его агония была бы без этого, возможно, менее болезненной, а после его смерти, держа в руке скальпель, отыскивать у него в сердце, к биению которого он с тревогой прислушивался тридцать лет, причины этой смерти и оставленные ею следы!