Понятно, что после двух таких происшествий вилла Лоренцо Великолепного попала в своего рода опалу: за следующие полвека историки не упоминают о ней ни разу. Потом о ней заговорят снова, но это случится уже в другие времена, в эпоху, когда события чаще будут приводить не к трагической, а к комической развязке: там, где бушевали шекспировские страсти, мы увидим теперь сцену, достойную Мольера.

Я уже рассказывал о злоключениях несчастного Козимо III и о том, каким неудачным оказался для него брак с сумасбродной Маргаритой Орлеанской, которая успокаивалась лишь тогда, когда во Флоренцию случайно заезжал принц Карл Лотарингский, но после его отъезда тут же вновь принималась за свое — носилась по распаханным полям, чтобы избавиться от будущего ребенка, вступала в сговор с цыганами, — словом, была готова на все, лишь бы не жить со своим супругом в Палаццо Питти. Наконец скандал приобрел такие размеры, что вдело вмешались Людовик XIV и Фердинандо II и непокорную принцессу сослали в Поджо а Кайяно, в надежде, что одиночество расположит ее к раздумьям.

К несчастью, у Маргариты Орлеанской был один из тех премилых характеров, которые заслуживают внимательного изучения тем более, что, хотя и встречаясь у женщин весьма редко (по крайней мере, так хочется думать), они, тем не менее, заставляют своих обладательниц в течение всей жизни не только мучить самих себя, на что эти дамы имеют полное право, но и мучить других, а это уже вступает в противоречие с общим правом. Легко догадаться, что если нежность супруга не тронула сердце молодой герцогини, то его строгость была ей и вовсе безразлична. До сих пор Маргарита Орлеанская была только злой, своенравной и капризной, теперь же она стала почти невменяемой; и когда муж и свекор навестили ее, чтобы лично убедиться, подействовало ли на нее наказание, она пригрозила бедняге Козимо, что бросит в него чем попало, если он еще раз явится ей на глаза. Не отличавшийся храбростью Козимо пулей вылетел за дверь и вместе с великим герцогом Фердинандо вернулся в Палаццо Питти.

Три или четыре месяца, пока Маргарита оставалась в Поджо а Кайяно, она крушила все вокруг, рвала картины, разбивала мебель, разоряла сады, издевалась над слугами. И вдруг в один прекрасный день она успокоилась, лицо ее вновь стало приветливым и радостным, так что на нее приятно было посмотреть. Она попросила герцога Фердинандо о встрече, и он сразу же согласился. Во время этой встречи она так трогательно раскаивалась в прежних своих безумствах, так искренне обещала, что впредь будет вести себя безупречно, и так твердь заверяла, что заставит бедного Козимо забыть тот ад, который он по ее милости испытал еще при жизни, что Фердинандо дал себя обмануть: он пообещал, что уговорит Козимо простить жену. А Козимо был сама доброта — он не только послушался отца, но немедля собственной персоной отправился за изгнанницей в Поджо а Кайяно и, сияя от радости, привез ее во Флоренцию.

Через два дня к Козимо III явился с визитом его кузен Карл Лотарингский. Молодому принцу отвели покои в Палаццо Питти, где он прожил три месяца.

На протяжении этих трех месяцев Маргарита Орлеанская была в превосходном настроении: невозможно было поверить, что этот кроткий ангел и есть тот самый демон, который уже три или четыре года отравлял жизнь в семье; все радовались происшедшей перемене, но вот три месяца пребывания Карла Лотарингского во Флоренции истекли, гость простился с хозяевами и уехал.

Неделю спустя Маргарита Орлеанская снова превратилась в дьявола, а Палаццо Питти — в ад.

Во время ее предыдущего приступа пребывание в Под-жо а Кайяно так благотворно подействовало на герцогиню, что решено было отправить ее туда и на этот раз. Маргарита вновь очутилась на берегах Омброне, и все ждали, что там, над рекой, в тишине, ее вновь посетят целительные раздумья.

Увы, на этот раз вышло иначе: принц Карл Лотарингский вернулся во Францию, и Маргарита Орлеанская решила всеми правдами и неправдами добиться, чтобы ее отослали туда же.

И начались прежние безумства; но теперь уже молодой великий герцог как будто относился к ним не так болезненно, и Маргарита решила привлечь его внимание иным способом: она написала ему письмо. Это послание было передано камергеру, с приказом доставить его в Палаццо Питти, в собственные руки герцога Козимо. Вот оно:

«До сегодняшнего дня я делала все возможное, чтобы заслужить Ваше расположение, но не преуспела в этом, хотя мои нежные чувства к Вам были сильнее презрения, какое Вы мне выказывали. С давних пор я прилагала неимоверные усилия, дабы выдерживать это презрение молча и безропотно, но мое терпение на исходе, и я, наконец, приняла решение, которое не должно Вас удивить, если Вы вспомните о дурном обращении, которому подвергаете меня уже двенадцать лет. Заявляю Вам, что не могу больше жить с Вами; Вы делаете несчастной меня, а я делаю несчастной Вас. Поэтому прошу Вас согласиться на наше раздельное проживание, которое успокоит как мою совесть, так и Вашу. Я пришлю к Вам моего духовника, чтобы он договорился с Вами, и буду ждать решения короля: надеюсь, он позволит мне удалиться в один из французских монастырей — именно такой милости я прошу у Вас и обещаю, если Вы мне ее окажете, навсегда забыть о прошлом. Пусть Вас не тревожит мое поведение в будущем: сердце мое слишком благородно, чтобы Вы могли опасаться с моей стороны каких-либо поступков, недостойных Вас и меня, ведь перед глазами у меня всегда будет пример Божьей любви и людской нести. Предлагаю Вам такое потому, что, как мне кажется, это самое верное средство вернуть нам обоим мир и спокойствие на всю оставшуюся жизнь.

Вверяю Вам заботу о наших детях».

Письмо повергло герцога Козимо в полное смятение: трудно было представить себе более поразительное сочетание вопиющего бесстыдства и немыслимой дерзости. Он еще раз попытался всеми возможными средствами заставить герцогиню внять голосу разума, однако, увидев, что ему это не удается, согласился на ее просьбу, отправил ее в Марсель, назначил ей пожизненную пенсию в восемьдесят тысяч франков и, как она и просила, позволил ей удалиться в Монмартрский монастырь.

Принцесса Маргарита полагала, что, оказавшись во Франции, она сможет легко освободиться от данного ею обязательства уйти в монастырь; поэтому она была неприятно удивлена, когда получила одновременно из Флоренции и из Версаля, от Козимо III и от Людовика XIV, предписание не появляться при дворе и жить в полном уединении. Но не на такую жизнь рассчитывала великая герцогиня. Монастырские стены скоро наскучили ей, и она попросила разрешения перебраться к сестре, в Люксембургский дворец. Однако в этой просьбе ей было отказано.

И тогда у принцессы возник один план, настолько простой, что она даже удивилась, как раньше это не пришло ей в голову.

Она решила поджечь монастырь.

Огонь уничтожил три четверти аббатства, но зато это происшествие подарило бедной затворнице несколько дней свободы, и она воспользовалась ими, чтобы написать мужу еще одно послание. Любители романов в письмах будут признательны нам за эти два образчика эпистолярного стиля дочери Гастона Орлеанского:

«Право же, я не в силах долее терпеть Ваши выходки: Вы всемерно стараетесь очернить меня перед королем Людовиком XIV; запрещаете мне появляться при дворе, и этим не только вредите мне и себе, но еще и губите будущее Ваших сыновей. Вы доводите меня до такого беспросветного отчаяния, что я не только каждый день мечтаю о Вашей смерти, но еще и хочу, чтобы Вы умерли на виселице. Из-за Вас я постоянно пребываю в такой ярости, что даже не осмеливаюсь причащаться: таким образом, Вы будете виновны в погибели моей души, а значит, погубите и свою, ибо тот, кто губит душу другого, не может и не должен надеяться спасти собственную. И однако более всего удручает меня не то, что я попаду в ад, а то, что я окажусь там в Вашем обществе, и, стало быть, после мучений, какие я испытывала, встречаясь с Вами в этом мире, мне предстоят такие же мучения за гробом. Если бы Вы, вместо того, чтобы упорно отвечать отказом на мои просьбы, позволили мне с миром удалиться в Люксембургский дворец, к моей сестре, этой святой женщине^[46], я постепенно обратилась бы к благочестивым помыслам, что было бы нетрудно для меня, ибо ко мне уже пришло понимание нашего общего долга перед Господом Иисусом Христом, когда во время поездки в Алансон вместе с сестрой я уже почти решилась стать монахиней и работать в больнице; любой, кого ни спросите, скажет Вам, что в бытность мою в этом городе я каждое утро проводила в больнице, ухаживая за болящими, а в остальное время дня посещала монахинь ордена Милосердия и делала то же, что и они, без всякого отвращения или скуки. Но сегодня все обстоит иначе: я уже не помышляю о добрых делах, мне хочется творить зло, Вы ввергли меня в такое отчаяние, что, чувствую, не будет мне ни минуты покоя до тех пор, пока я не отомщу Вам. Так перестаньте же воевать со мной, а то будет поздно, предупреждаю Вас; ибо, если бы мне пришлось заключить сделку с дьяволом, дабы заставить Вас потерять рассудок от бешенства, я бы сделала это; я готова совершить все безумства, на которые способна женщина и от которых муж, при всей своей власти над нею, неспособен ее удержать; предоставьте мне самой управлять собою так, как я нахожу нужным, и не пытайтесь управлять мной по-своему, и, дав мне это право, положитесь во всем на мудрость и осмотрительность Его Величества: если Вы поступите так, то я обещаю Вам примириться с Богом; в противном же случае Вы скоро узнаете, на что меня могут толкнуть гнев и жажда мести, ибо я никогда не подчинюсь Вашей воле, даже не мечтайте об этом. Как мне сказали, Вы собираетесь вернуть меня во Флоренцию; если Вы действительно лелеете такую надежду, советую немедленно расстаться с ней; этот план неосуществим, а если бы и удалось его осуществить, то лишь Вам на беду, ибо, клянусь, Вы погибли бы не иначе как от моей руки. Так что в случае успеха Вашего плана готовьтесь убраться вон с этого света, причем весьма быстро. Поверьте: если и стоит что-либо менять в наших с Вами отношениях, то лишь с целью улучшить мое положение так, как я говорю, чтобы после Вашей смерти, а она, надо думать, уже не за горами, я смогла бы хоть иногда молиться о Вашей душе и хлопотать перед королем о будущем Ваших сыновей, которое Вы загубили. Итак, призываю Вас одуматься; ибо если, как Вам кажется, Ваша цель — не дать мне оступиться, то все кончится тем, что это я заставлю Вас вести себя безупречно; и с Вами будет, как бывает с людьми, которые хотят устроить шум и гвалт под чужими окнами, а вместо этого слышат его под своими. Я Вас предупредила, и теперь за последствия отвечаете Вы, а не я. Мне терять нечего: я давно уже ни в чем не нахожу отрады».