Но на следующий день отвислые морщинистые щеки Коклена порозовели, когда молодая женщина с дочерью подошли к его лавке. Однако он скупо выразил свою радость, лишь глуповатая улыбка тронула его толстые губы и потом притаилась где-то в глубине тусклых глаз; девочка, ободренная этой улыбкой, смело вошла в лавку и положила маленькую ручку на плечо Коклена, а другой стала вертеть флюгер на башне картонного замка; Коклен повернулся к очаровательной малютке и состроил дружелюбную гримасу; девочка уже не чувствовала робости при виде одутловатого, немытого лица игрушечного мастера, вскоре она совсем освоилась и, пока взор матери был прикован к дворцу правосудия, где проходили заседания трибунала, стала хозяйничать в лавке: окунала пальчики в горшочек с клеем, дергала за ниточки паяцев, заставляя их плясать, катала по столу кареты, открывала окна картонных домиков и все перемешала на столе у Коклена, который нисколько не рассердился и взгляд которого останавливался то на матери, то на ребенке.
В какую-то минуту, когда он смотрел на мать, девочка проскользнула в комнату за лавкой и почти сразу же, вскрикнув, снова показалась на пороге, разделяющем две комнаты: пальчик у нее был залит кровью.
Услышав этот крик, мать живо обернулась и бросилась в лавку.
— О Боже! Боже мой! — воскликнула она. — Что с тобой, бедная деточка? Ты порезалась?
— Мама, мамочка, не ругай меня, — ответила девочка, встряхивая ручкой и всеми силами стараясь сдержать слезы, — это гадкий большой нож меня укусил.
— Большой нож! — воскликнула мать.
Лицо Коклена стало мертвенно-бледным. Он тщательно запер дверь задней комнаты и положил ключ в карман.
— Ничего страшного, ничего страшного, — произнес он дрожащим голосом. — Вот пластырь; вы лучше сами перевяжите ей пальчик, у меня чересчур тяжелая рука.
Коклен проявил необычайную заботливость, принес чашку с водой и стоял на коленях перед девочкой, пока мать промывала ей пальчик и перевязывала ранку кусочком пластыря.
— Должно быть, она неосторожно взялась за какой-нибудь кухонный ножик, — немного успокоившись, произнесла мать. — Этой несносной детворе непременно нужно все потрогать.
— Ах, гражданка, — отвечал Коклен, — я очень расстроен: это моя вина, мой недосмотр. Но мадемуазель Луиза проворна, как козочка.
— И неугомонна, как волчок, — с нежной и грустной улыбкой сказала молодая женщина.
Эта улыбка, пусть и мимолетная, придала Коклену большую общительность. Он пожалел, что у него нет второго стула или хотя бы табурета, чтобы усадить гражданку и ее дочку. В беседе он производил впечатление человека недалекого, но обладающего известной твердостью характера — эти два качества почти всегда соединяются. Речь его была краткой, отрывистой, меткой, а выговор — как у горца. А молодая женщина, со своей стороны, перестала робеть перед этим человеком, вначале внушавшим ей какое-то безотчетное отвращение. И она, в свою очередь, тоже разговорилась с ним.
— Вам хватает на жизнь того, что вы здесь зарабатываете? — спросила она его.
— О! У меня бывает еще работа в городе, — отвечал Коклен.
— И там у вас хороший заработок?
— Да, да! Мне хорошо платят.
— И этой работы всегда достаточно?
— Ну, как вам сказать, — отвечал мастер, снова усевшись за стол, откинувшись на спинку стула и засучив рукава, — как вам сказать: день на день не приходится.
— Но сейчас, похоже, дела идут неплохо? — спросила молодая женщина. — Вы как будто довольны жизнью.
— О да! О да! Вот уже два месяца я обеспечен заказами, и с каждым днем их все больше и больше, благодаря гражданину Бруту.
— Вы знакомы с гражданином Брутом? — вскричала молодая женщина, оставив без внимания странную связь между гражданином Брутом и доходами игрушечных дел мастера.
— Знаком ли я с гражданином Брутом? — отозвался Коклен. — Еще бы, черт возьми! Этот молодец шутить не любит.
— Вы с ним знакомы! О Господи! Быть может, само Провидение привело меня сюда. А часто ли вы с ним видитесь?
— Ну как сказать, время от времени вижусь. Как управлюсь с работой за день, так иду к нему получить распоряжения на завтра. И мы с ним выпиваем по стаканчику за здоровье республики, единой и неделимой. Он ведь негордый, гражданин Брут.
— Гражданин Коклен, вы кажетесь мне славным человеком.
— Я — славным человеком?.. О гражданка!
— Ведь вы охотно окажете мне услугу, не правда ли?
— Если б я только мог, гражданка. Лучшего мне и не надо бы.
— Тогда я вам все расскажу, гражданин Коклен. Мой муж в тюрьме, вот почему я провожу целые дни на этой улице; он невиновен, клянусь вам, но у него есть враги, потому что он богат. Не могли бы вы обратиться к гражданину Бруту с просьбой рассмотреть это дело по всей справедливости?.. Фамилия моего мужа — Робер; запомните ее, пожалуйста, и, поскольку вы знакомы с гражданином Брутом, поскольку вы часто заходите к нему после работы, скажите ему, сразу как увидитесь с ним, скажите ему, что одна бедная, несчастная молодая женщина во имя всего святого умоляет его не отнимать у нее мужа… Скажите ему, что мой бедный Шарль, отец моей Луизы, не сделал ничего плохого; скажите ему, что Шарль вовсе не участвовал в заговоре, что он настоящий патриот и предан республике. Если бы вы только знали, как он меня любит!.. Если бы вы знали, как он любит свою дочь!.. Надо вам сказать, я вижусь с ним каждый день: ровно в пять часов он подходит к маленькому зарешеченному окну и машет мне рукой, и каждый день мы приходим сюда к пяти часам и ждем перед этим окном. Я сделала все возможное, чтобы увидеться с гражданином Брутом, но меня не допустили к нему. Я бы так просила, так умоляла его, что он, конечно же, помиловал бы моего мужа. Но теперь сам Господь Бог привел меня сюда, и раз вы знакомы с гражданином Брутом, то моего мужа не убьют. Луиза, дитя мое! — воскликнула бедная мать, совсем теряя голову. — Твоего отца хотят убить, давай вместе попросим гражданина Коклена, чтобы его не убивали!
Луиза расплакалась и стала кричать:
— Я не хочу, чтобы папа умер, господин Коклен; не убивайте папу!
Коклен смертельно побледнел.
— Не слушайте ее! — воскликнула мать. — Милый господин Коклен, этот ребенок сам не знает, что говорит.
Она хотела дотронуться до загрубевших рук игрушечного мастера, но тот мгновенно отдернул их.
— Гражданка, не прикасайтесь к моим рукам, — сказал он, и в его голосе слышалось нечто похожее на ужас.
Бедная женщина отшатнулась, не понимая, что могло так взволновать Коклена. На миг наступило молчание.
— Так вы говорите, — начал Коклен, — что жизнь вашего мужа зависит от гражданина Брута?
— Единственно от него! — воскликнула молодая женщина.
— Очень уж он суров, гражданин Брут! — продолжал Коклен, покачивая головой. — Очень, очень суров! — вздохнул он.
— Вы отказываете мне в покровительстве? — робко спросила молодая женщина, умоляюще складывая руки.
— Отказываю? — сказал Коклен. — Да неужели я откажу вам хоть в чем-нибудь, что для меня возможно? Ах, гражданка, вы меня не знаете. И потом, разве вы не купили у меня картонный домик? Разве вы не приходите каждый день в мою лавку, где бывает так мало народу? Разве вы не разговариваете вашим нежным голоском с беднягой, которому никто и слова не скажет? Хотя, отдайте мне должное, разве у меня не лучшая лавка в Марселе? Разве кто-нибудь умеет вырезать игрушки так, как я? Ведь у меня и руки ловкие, и вкус хороший. Вот, поглядите на этого паяца, до чего же забавная штука: стоит мне дернуть за ниточку, и всё у него оживет, задвигается — и руки, и ноги, и голова; глядите, глядите!
Желая угодить Коклену, молодая женщина сквозь пелену слез, застилавшую ей глаза, посмотрела на забавного картонного паяца, который дергался в руках мастера, исполненного гордости и самодовольства.
А маленькая Луиза, легко, как все дети, переходившая от печали к радости, прыгала от радости и заливалась смехом.
Это была трогательная, почти семейная сцена. Коклен, откинувшись на стуле, одной рукой держал на уровне своего носа картонного человечка, а другой дергал за ниточку, отчего паяц быстро двигал руками и ногами. И чем быстрее прыгал картонный человечек, тем радостнее звучал смех Луизы. Коклен сиял, наслаждаясь успехом своего изобретения. Он дергал за ниточку и в такт движениям паяца говорил:
