Весь фасад церкви — если можно так выразиться — ощетинился статуями. Есть тут святой Элигий работы Антонио ди Банко; святой Стефан, евангелист Матфей и Иоанн Креститель — Лоренцо Гиберти; евангелист Лука — Мино да Фьезоле; еще один Лука — Джамболоньи; евангелист Иоанн — Баччо да Монте Лупо; и наконец, изваянные Донателло апостол Петр, евангелист Марк, а главное, святой Георгий, которому автор мог бы сказать, как он говорил созданной им статуе Цукконе: «Говори, говори!», если бы по надменному выражению лица этого победителя драконов не было совершенно ясно, что он слишком горд, чтобы подчиниться приказу, будь то даже приказ его создателя.
Сколь бы величественной ни воображал я себе прежде площадь перед Палаццо Веккьо, действительность, следует признать, превзошла все мои ожидания. Когда я увидел эту исполинскую, прочно укорененную в земле каменную глыбу, с башней, которая угрожает небу, словно десница титана, передо мною ожила старая Флоренция, с ее соперничеством гвельфов и гибеллинов, с ее балией, приорами и Синьорией, ее цехами, ее кондотьерами, ее мятежным народом и надменной аристократией, — как если бы я был свидетелем изгнания Козимо Старого или казни Сальвиати. Четыре века истории города, четыре века истории искусства смотрят на вас справа, слева, спереди, сзади, окружают вас со всех сторон; камень, мрамор, бронза говорят с вами, заставляя вас ощущать незримое присутствие Никколо да Уццано, Орканьи, Ринальдо дельи Альбицци, Донателло, Пацци, Рафаэля, Лоренцо Медичи, Фламинио Вакки, Савонаролы, Джамболоньи, Козимо I и Микеланджело.
Попробуйте найти в целом мире другую такую площадь, где одновременно вспоминается столько славных имен, не считая тех, кого я не назвал! А те, кого я не назвал, — это всего лишь Баччо Бандинелли, Амманати, Бенвенуто Челлини.
Мне хотелось бы немного упорядочить этот блистательный хаос и расположить в хронологической последовательности великих людей, великие произведения искусства и великие события, но это невозможно. Когда попадаешь на эту удивительную площадь, надо идти наудачу, смотреть на то, что привлекает взгляд, и повиноваться чутью.
Первое, что обращает на себя внимание художника, поэта или археолога, — это сумрачный Палаццо Веккьо: стены его до сих пор украшены старинными гербами республики, среди которых, словно звезды на небе, сияют на лазурном поле бесчисленные королевские лилии, разбросанные здесь Карлом Анжуйским по дороге в Неаполь.
Как только Флоренция обрела свободу, она решила построить ратушу, чтобы там мог заседать магистрат, и дозорную башню с колоколом, чтобы можно было созывать народ. Учреждается ли на севере Европы городская коммуна, провозглашается ли на юге республика, первое их решение — построить ратушу с дозорной башней, а выполнение этого решения становится первым доказательством их существования.
А потому в 1298 году, то есть всего через шестнадцать лет после того как флорентийцы завоевали себе конституцию, Арнольфо ди Лапо получил от Синьории приказ: построить дворец.
Арнольфо ди Лапо осмотрел место, отведенное для строительства и разработал проект будущего здания. Но когда приступили к закладке фундамента, собрался народ и стал кричать, чтобы архитектор не смел класть ни единого камня там, где прежде стоял дом Фаринаты дельи Уберти. Арнольфо ди Лапо не мог спорить с возбужденной толпой: он повиновался, передвинул дворец в угол площади и оставил проклятое место пустым. Оно пусто и по сей день. Там, где более шести веков назад мстительные гвельфы распахали землю плугом и засыпали ее солью, не встали дома и не пустили корни деревья.
Дворец был резиденцией гонфалоньера и восьми приоров — по два от каждого квартала Флоренции: их полномочия длились шестьдесят дней, и все это время они жили под одной крышей, ели за одним столом и не имели права покидать свою резиденцию, то есть, в сущности, становились пленниками; у каждого было двое слуг, а кроме того, их плен разделял с ними нотариус, всегда готовый записать их решения и принимавший трапезу вместе с остальными. Каждый приор, приносивший в жертву республике свое время и свою свободу, в качестве возмещения получал десять лир в день, то есть в пересчете на наши деньги — примерно семь франков. Скупость в частной жизни сообразовывалась тогда у флорентийцев с расходованием общественных средств, поэтому правительство могло осуществлять грандиозные замыслы в области искусства или обороны. И вскоре Флоренцию стали называть Великолепной республикой.
Входная дверь в Палаццо Веккьо делит фасад не пополам, а как бы отсекает от него одну треть. Войдя, оказываешься в небольшом квадратном дворе, окруженном портиком, который опирается на девять затейливо украшенных колонн в ломбардском стиле. Посередине двора возвышается порфировая чаша фонтана, увенчанная Амуром в духе рококо, с рыбой в руках. Перед женитьбой герцога Фердинанда стены портика покрыли фресками, изображающими города Германии с высоты птичьего полета.
На втором этаже находится зал Большого Совета, построенный по настоянию Савонаролы правительством республики. Зал мог вместить до тысячи граждан, желающих принять участие в обсуждении государственных дел. Архитектор Кронака выполнил свою задачу настолько быстро, что Савонарола не раз говорил, будто каменщиками при возведении здания служили ангелы.
Кронака был прав, когда торопился, ибо через три года не стало Савонаролы, а через тридцать лет пала республика.
Так что от первоначального замысла громадный зал сохранил лишь планировку; вся отделка была выполнена в годы самовластного правления Медичи. Фрески и потолок расписал Вазари; картины принадлежат кисти Чиго-ли, Лигоцци и Пассиньяно, статуи созданы Микеланджело, Баччо Бандинелли и Джамболоньей.
И все это для вящей славы Козимо I.
Ибо герцог Козимо I и в самом деле одно из тех гигантских изваяний/которые рука истории воздвигает как памятные обелиски, чтобы указать, где кончается одна эра и начинается другая. Козимо I — это Август Тосканы и в то же время ее Тиберий. Такое определение представляется тем более точным, что в эпоху, когда герцог Алессандро пал от кинжала Лоренцаччо, Флоренция находилась в том же положении, в каком оказался Рим после смерти Цезаря: «Тирана больше не было, но не было и свободы».
Оставим ненадолго все эти камни, статуи и живописные полотна и обратимся ко всем порокам и всем добродетелям человечества, соединившимся в одном человеке: это любопытное зрелище стоит того, чтобы задержать на нем внимание.
Козимо I родился в Палаццо Сальвиати, теперешнем Палаццо Сеппарелло, во внутреннем дворе которого еще стоит мраморная статуя, изображающая великого герцога в парадном облачении и с короной на голове. Он был потомок Лоренцо, брата Козимо Старого: эта ветвь рода Медичи потом в свою очередь разделилась на две ветви, старшую и младшую; к первой принадлежал Лоренцино, ко второй — Козимо.
Его отец был знаменитый Джованни делле Банде Нере, быть может самый блестящий из тех отважных кондотьеров, чьи имена гремели по всей Италии в XV–XVI веках. Однажды, в день рождения маленького Козимо, Джованни приснилось, что сын спит в колыбели, а на голове у него — королевская корона. Пораженный этим сном, он задумал испытать Бога, дабы узнать, каковы его намерения относительно Козимо. Он велел своей жене Марии Сальвиати (она была дочь Лукреции Медичи, а следовательно, племянница папы Льва X) подняться с ребенком на третий этаж. Мария так и сделала, не зная, что ей предстоит; тогда Джованни вышел на улицу, окликнул жену, стоявшую на балконе и, протянув к ней руки, приказал бросить ребенка вниз. Бедная мать оцепенела от ужаса, но Джованни повторил приказ таким властным тоном, что она, зажмурившись, вынуждена была повиноваться. Ребенок упал с третьего этажа — и отец подхватил его.
— Отлично, — сказал невозмутимый кондотьер, — значит, сон сбудется и ты станешь королем.
Затем он поднялся наверх и отдал маленького Козимо матери, которая стояла ни жива, ни мертва. А ребенок, как было замечено, не издал ни звука.
