Проверили бочонки с алкоголем, из которых поили гвардейцев. Поскольку с химическим анализом в настоящее время дела обстояли… никак, то вопросом занялись сам Ломоносов и ряд других учёных мужей.

– Есть какая-то зараза, – устало сообщил Махайло Васильевич, тяжело падая в кресло, больные ноги мешали нормально ходить.

Владимир начал рыться в принесённых бумагах – образцы учёным давали под номерами, чтобы меньше было соблазнов исправить результат.

– Есть! – с этим возгласом он побежал к Миниху. – Смотри, образцы с опиатами – из английского посольства!

Фельдмаршал с хрустом сломал тяжёлую трость всё ещё могучими руками.

– Ошибок быть не может? – мёртвым голосом спросил он. Князь отрицательно замотал головой:

– Ни малейшей! Опиаты и какая-то неопознанная дрянь аналогичного типа есть в шести образцах, и в четырёх можно чётко проследить английский след.

Старик грязно выругался и уставился на Владимира:

– Ты понимаешь, что должен молчать? Что решит Пётр – я не знаю, а пока… Я к нему, когда вернусь, тогда и поговорим.

Грифич прекрасно понимал остроту ситуации: если проблему обнародовать, то придётся идти на обострение с Англией – самой могущественной державой на сегодняшний день. Если не обнародовать… То очень может быть, что попытка повторится.

Пётр был в ярости. Попытка переворота и так тяжело на него повлияла, а тут ещё и такое откровенно наглое поведение посла. Как многие интеллигентные люди, он совершенно озверел, столкнувшись с опасностью для себя лично. Английское посольство взяли штурмом, сотрудников арестовали, как и все бумаги.

Здесь Миних взял удар на себя, и Грифич нигде и никогда не фигурировал как человек, помешавший англичанам, к великому его облегчению. Старый фельдмаршал достаточно откровенно сказал:

– Детей и внуков моих не тронут, а сам я стар. Да и нужно как-то извиняться за то, что украл у тебя победу над заговорщиками.

Здесь он был прав – остался у князя небольшой осадочек, всё-таки барабаны тогда только подстегнули желания мятежников бежать, победа уже была за сторонниками Петра.

У английского посла Роберта Мюррея нашли интереснейшие бумаги, в том числе и те, в которых говорилось о выданных Екатерине суммах. Суммы эти были совершенно чудовищные – только незадолго перед мятежом свыше ста тысяч рублей[119], да были документы и о меньших суммах. Были документы, прямо говорящие об измене Екатерины во время войны с Фридрихом и о передаче ею секретных сведений противнику…[120]

Нашлись и странные составы одурманивающего действия, и доказательства, что составы эти и в самом деле подливались в алкоголь гвардейцам. Узнав последнюю новость, попаданец облегчённо выдохнул – казнить гвардейцев было рискованно, а так… Так они и их семьи сами озвереют, узнав, что их опаивали. О верхушке заговорщиков, конечно, речи не идёт – там уже всё серьёзно, а рядовых можно и помиловать – повод-то серьёзный.

Вылавливание заговорщиков продолжалось почти неделю – своих войск было мало и хотелось как следует вычистить Петербург. Ну а принц воспользовался ситуацией и перевешал всю воровскую братию, расплодившуюся в столице и окрестностях просто в неимоверных количествах. Система оповещения «свой-чужой» была предельно простой: есть следы от кандалов, клеймо или рваные ноздри и нет внятного объяснения? Повиси-ка, дружок… Пойман откровенный вояка и тоже нет объяснений? На просушку…

Современники такие действия могли бы посчитать жестокими, но учитывая начавшиеся на фоне мятежа грабежи, насилие и мародёрство, горожане так не считали. Рюген железной рукой утихомирил разбойный мир. Ну и главное, всех, в ком были хоть какие-то сомнения, Владимир не вешал, а приказал сгонять в импровизированные лагеря на нескольких свободных островах города. Потом разберётся.

Въезд Петра Фёдоровича в Петербург был триумфальным: горожане выстроились по пути следования и радостно приветствовали его – они уже на своей шкуре почувствовали, что же такое переворот. Ну а потом – умелый пиар сторонников императора и факты, обличающие мятежников в самом скотском облике. Их хватало, так ничего и не пришлось выдумывать.

Знатных вельмож, замешанных в заговоре, государь приказал арестовать и держать их в Петропавловской крепости – поодиночке. Настроен Пётр был весьма мрачно и решительно, так что ничего хорошего вельможам не грозило. И если знатные и родовитые могли отделаться потерей состояния, особенно если другие члены рода были нормальными подданными… То вот Разумовским и другим «выскочкам» это не грозило. Именитых предков у них не было, да и с личными заслугами было туго. Ну не считать же такими постельные достижения старшего брата – «ночного императора»…

– Воры, ничтожества, вознесённые из грязи! – с ненавистью говорил о них Пётр. После мятежа Грифич стал пользоваться абсолютным доверием государя, хотя и был подвергнут жестокому выговору за «похищение» с последующим перевозом в Кронштадт.

Император верил… Ну или пытался это показать, что если бы не «чрезмерное усердие князя Грифича», он бы лично руководил подавлением мятежа, и разумеется – успешно. Однако Владимира он «простил, поскольку понимает его опасения в том деле, и некая опасность мне всё же грозила». Но доверие к Владимиру было, и теперь ему приходилось время от времени становиться драбантом[121] государя при посещении последним некоторых новоиспечённых узников. Ну и, соответственно, слушать кое-какие разговоры.

– Воры! – повторил он Кириллу Разумовскому. – Поднялись из грязи, скоты неблагодарные!

Гетман (теперь уже бывший – отречение он подписал) слушал его с опущенной головой, хотя видно было – Разумовский не смирился и не считает себя в чём-то виноватым. Проиграл – это да…

Пётр долго разорялся и в конце концов охрип, устало опустившись кресло, принесённое в камеру специально для него. Так-то из мебели здесь был только топчан из досок, с охапкой соломы. В камеру зашёл незнакомый офицер и что-то прошептал на ухо императору.

– Да? – оживился тот. – Подойду сейчас.

Владимиру он жестом велел пока оставаться с преступником.

– Злорадствуешь? – глухо спросил Кирилл князя.

– Нет, – с ленцой ответил тот.

– Злорадствуешь, – убеждённо повторил бывший гетман, – а ведь мой брат тебе покровительствовал!

– Ты – не твой брат, – лаконично ответил попаданец.

– Саблю подарил, перстни, деньги…

– Ты всерьёз веришь, что он своё дарил? – с интересом уставился на Разумовского принц. Мрачный, но несколько непонимающий взгляд в ответ.

– Значит, – задумчиво сказал Рюген, прислонившись к стене, – ты всерьёз считаешь, что он имел право на столь богатую жизнь просто потому, что был «ночным императором»? М-да…

Кирилл сжал кулаки и шагнул было к Владимиру, но опомнился, а тот продолжил:

– Но он-то ладно – пусть и зарабатывал как… девка гулящая, но хотя бы зарабатывал, да и человек хороший – в политику вон не лез. А ты? Президент Академии наук, гетман… Быдло ты деревенское, только и умеешь, что грести под себя, а чего хорошего сделал?[122] А подарки… Вот ты действительно считаешь, что не получил бы чего-нибудь такого же от Елизаветы?[123] А так… Кошель-то у них общий – подарил он, то есть подарила она.

Несмотря на такой разговор, Владимр и вправду чувствовал себя обязанным Алексею Разумовскому. Брал подарки? Брал… Совесть… не то чтобы грызла, но гнетущее впечатление было. Так что при удобном моменте, в присутствии семёновцев, он снял с себя тальвар и сломал клинок пополам, выкинув его в Неву – продавать его он счёл неправильным. Деньги же, вырученные от продажи перстня, и те самые полторы тысячи золотых он вполне официально передал увечным воинам – и прежде всего своим уланам.