И поскольку Барада при всей своей красоте не вызывал большой симпатии ни у Анны Австрийской, ни у дам ее свиты, никому не пришло в голову что-либо возразить на предложение королевы.

Карлицу она отдала с рук на руки г-же Белье. У малютки спросили ее имя; оказалось, что ее зовут Гретхен, — это означало одновременно "Маргарита" и "жемчуг".

У подножия большой лестницы Лувра стояли портшезы. Один из них был двухместным. Королева села в него с г-жой де Фаржи и маленькой Гретхен.

Через десять минут они оказались у дома Лопеса, обитавшего на углу улицы Мутон и Гревской площади.

В ту минуту, когда носильщики поставили портшез королевы перед дверью Лопеса, с колпаком в руке стоявшего на пороге, какой-то молодой человек поспешил отворить дверцу и предложить руку ее величеству.

Этот молодой человек был граф де Море.

Кузина Марина записочкой предупредила кузена Жакелино, что королева между одиннадцатью часами и полуднем будет у Лопеса, и граф не преминул туда явиться.

Что было его целью? Приветствовать королеву, пожать руку г-же де Фаржи или обменяться взглядом с Изабеллой? Не беремся ответить; мы можем лишь утверждать, что, поклонившись королеве, проводив ее в магазин и пожав руку г-же де Фаржи, он подбежал ко второму портшезу и предложил руку мадемуазель де Лотрек не менее церемонно, чем королеве.

— Простите меня, мадемуазель, — сказал он Изабелле, что я не подошел сначала к вам, как того непременно хотело мое сердце; но там, где находится королева, почтению принадлежит первое место даже по сравнению с любовью.

И, подведя девушку к группе, образовавшейся вокруг королевы, он поклонился и сделал шаг назад, не давая Изабелле времени ответить ничем, кроме румянца на лице.

Поведение графа де Море разительно отличалось от поведения других дворян; все три раза, что он оказывался лицом к лицу с Изабеллой, он выказывал ей такое уважение и такую любовь, что каждая из этих встреч не могла не оставить следа в сердце девушки; неподвижная и задумчивая, она стояла в уголке магазина Лопеса, меньше всего на свете думая о разложенных перед ней богатствах.

Войдя, королева осмотрелась, отыскивая взглядом испанского посла, и увидела, что он разговаривает с гранильщиком, у которого, похоже, хочет узнать цену нескольких украшений.

Она же привезла Лопесу великолепную нитку жемчуга, где некоторые жемчужины умерли и нуждались в замене.

Но цена восьми — десяти недостающих жемчужин была столь высока, что королева не знала, соглашаться ли; тут к ней подошла г-жа де Фаржи: разговаривая с графом де Море, она одним ухом слушала Антуана де Бурбона, а другим королеву.

— У вашего величества какое-то затруднение? — спросила она.

— Вот видите, дорогая, — сказала королева, — сначала я хотела купить это прекрасное распятие, но этот еврей Лопес не отдает его меньше чем за тысячу пистолей.

— Ах, Лопес, — сказала г-жа де Фаржи, — это неразумно: продавать копию за тысячу пистолей, когда вы продали оригинал за тридцать серебренников.

— Прежде всего, — возразил Лопес, — я не еврей, а мусульманин.

— Еврей или мусульманин, — сказала г-жа де Фаржи, — все едино.

— А потом, — продолжала королева, — мне понадобилась дюжина жемчужин, чтобы обновить мое колье, а он хочет мне их продать по пятьдесят пистолей за штуку.

— И это единственно, что вас затрудняет? — спросила г-жа де Фаржи. — Я знаю, где взять эти семьсот пистолей.

— Где же, милая? — спросила королева.

— Да в карманах этого толстого черного человека, что стоит вон там у всех этих индийских тканей и торгуется.

— Но это же Партичелли!

— Нет, не будем смешивать: это господин д’Эмери.

— Но разве Партичелли и д’Эмери не одно и то же?

— Для всех, мадам, только не для короля.

— Не понимаю.

— Как! Вы не знаете, что, когда кардинал назначил его под именем господина д’Эмери хранителем королевского серебра, король сказал: "Хорошо, я согласен! И, господин кардинал, назначьте этого д’Эмери как можно скорее". — "Почему?" — спросил удивленный кардинал. "Потому что мне сказали, что на это место претендовал мошенник Партичелли". — "Партичелли повешен", — ответил кардинал. "Ах, я очень рад, — сказал король, — это был отъявленный вор".

— И что из этого следует? — спросила королева, ничего не понимая.

— Из этого следует, — сказал г-жа де Фаржи, — что мне достаточно сказать слово на ушко господину д’Эмери, и господин д’Эмери тут же даст вам семьсот пистолей.

— А как я с ним рассчитаюсь?

— Очень просто: вы не скажете королю, что д’Эмери и Партичелли — одно лицо.

И она поспешила к д’Эмери; тот не видел королевы, будучи поглощен своими тканями, к тому же у него вообще было плохое зрение, но как только он узнал, что она здесь, и в особенности после того как г-жа де Фаржи шепнула ему слово на ушко, прибежал со всей скоростью, какую позволяли ему короткие ножки и толстый живот.

— Ах, мадам, — сказала г-жа де Фаржи, — благодарите господина Партичелли!

— Д’Эмери, — поправил приверженец королевы.

— За что, Боже мой? — спросила королева.

— Едва узнав о вашем затруднении, господин Партичелли…

— Д’Эмери, д’Эмери, — повторял хранитель королевского серебра.

— … предложил открыть вашему величеству кредит у Лопеса на двадцать тысяч ливров.

— Двадцать тысяч ливров! — воскликнул толстяк. — Дьявол!

— Вы хотите назвать большую сумму, полагая, что этого окажется недостаточно для великой королевы, господин Партичелли?

— Д’Эмери, д’Эмери, д’Эмери! — повторял тот в отчаянии. — Я чрезвычайно счастлив быть полезным ее величеству, но, во имя Неба, зовите меня д’Эмери.

— Да, правда, — сказала г-жа де Фаржи, — Партичелли — это имя повешенного.

— Благодарю, господин д’Эмери, — сказала королева, — вы действительно оказали мне большую услугу.

— Это я обязан вашему величеству; однако я буду вам весьма признателен, если вы попросите госпожу де Фаржи, которая все время ошибается, не называть меня больше Партичелли.

— Договорились, господин д’Эмери, договорились; однако скажите господину Лопесу, что королева может взять у него драгоценностей на двадцать тысяч ливров и что он будет иметь дело только с вами.

— Сию минуту; но мы условились, не правда ли: больше не будет никаких Партичелли?

— Не будет, господин д’Эмери! Не будет, господин д’Эмери! Не будет, господин д’Эмери! — отвечала г-жа де Фаржи, сопровождая этого "повешенного" к Лопесу.

Тем временем королева и испанский посол обменялись быстрыми взглядами и незаметно подошли ближе друг к другу. Граф де Море, опершись о колонну, смотрел на Изабеллу де Лотрек; та делала вид, будто играет с карлицей и разговаривает с г-жой Белье, но следует сказать, что, чувствуя на себе огненный взгляд Антуана де Бурбона, она была далека и от игры и от разговора. Госпожа де Фаржи следила за тем, чтобы королеве был открыт кредит именно на двадцать тысяч ливров; д’Эмери и Лопес обсуждали условия этого кредита — в общем, каждый был занят своими делами и никто не думал о делах посла и королевы, а те, постепенно подходя друг к другу все ближе, в конце концов оказались рядом.

После краткого обмена вежливыми фразами разговор сразу перешел к интересным темам.

— Ваше величество получили письмо от дона Гонсалеса?

— Да, через графа де Море.

— Вы прочли не только строки видимые, написанные губернатором Милана…

— … но и строки невидимые, написанные моим братом.

— И ваше величество обдумали данный вам совет?

Королева, покраснев, опустила глаза.

— Мадам, — сказал посол, — существует государственная необходимость — перед ней склоняются самые высокие головы и смиряются самые суровые добродетели. Если король умрет…

— Избави нас Боже от такого несчастья, сударь!

— И все-таки, если король умрет, что будет с вами?

— Это решит Господь.

— Не надо все оставлять на Господнее решение, мадам. Вы сколько-нибудь верите слову Месье?