— Друг мой, вы изрядный плут, раз не предупредили своего хозяина: он, может быть, сам того не зная и думая, что у него на столе вино, поит нас пикетом.

Вследствие этого культа винограда нос достойного духовника, подобно носу Бардольфа, веселого товарища Генриха V, мог по вечерам служить фонарем; однажды, не будучи еще епископом Люсонским, г-н де Ришелье примерял касторовые шляпы в присутствии отца Мюло. Выбрав и надев одну, г-н де Ришелье спросил Буаробера:

— Ну как, идет она мне?

— Она еще больше пошла бы вашему преосвященству, если б была того же цвета, что нос вашего духовника.

Добряк Мюло так и не простил этой шутки Буароберу.

Вторым сотрапезником, которого ожидал кардинал, был дворянин из Турени по имени Ла Фол он. Он был чем-то вроде телохранителя, следившего за тем, чтобы министра не беспокоили напрасно или по маловажным поводам. В свое время Ришелье, не имевший еще телохранителей, попросил короля дать ему такого человека; им оказался Ла Фолон. Он был таким же великим едоком, как Мюло — великим любителем выпить. Видеть, как один из них пьет, а другой ест, было настоящим удовольствием, и кардинал доставлял себе его почти ежедневно. В самом деле, Ла Фолон думал только о накрытом столе, и когда другие говорили, что хорошо бы сегодня прогуляться, поохотиться, искупаться, он неизменно говорил, что хорошо было бы поесть! Вот почему, хотя у кардинала были уже телохранители, он оставил при себе Ла Фолона.

Третьим сотрапезником или, точнее, третьим из тех, кого кардинал пригласил войти, был Франсуа Ле Метель де Буаробер, один из его сотрудников, но еще в большей степени его шут. Вначале, неизвестно почему, Буаробер кардиналу очень не нравился. Он бежал из Руана, где был адвокатом, из-за скверного дела, которое хотела ему подстроить некая девица, обвинившая его в том, что он сделал ей двоих детей. Прибыв в Париж, он пристроился к кардиналу дю Перрону, потом пытался поступить на службу к Ришелье, но кардинал не испытывал к нему ни малейшей симпатии и нередко ворчал на своих людей за то, что они не могут избавить его от Буаробера.

— Ах, сударь, — сказал ему однажды Буаробер, — ведь вы разрешаете собакам съедать крохи с вашего стола, неужели я не стою собаки?

Это смирение обезоружило кардинала: он не только стал по-дружески относиться к Буароберу, но вскоре не мог без него обойтись.

Когда кардинал был в хорошем настроении, он его называл просто Лё Буа в связи с тем, что г-н де Шатонёф даровал ему лес, поступающий из Нормандии.

Буаробер был утренней газетой кардинала; тот узнавал от него, что делается в зарождающейся республике литературы; кроме того, Буаробер, обладающий добрейшим сердцем, направлял руку кардинала, раздающую благодеяния, иногда заставляя ее волей-неволей разжаться; это бывало, когда кардиналом руководили ненависть или зависть. Буаробер умел доказать ему, что тот, кто способен отомстить за себя, не должен ненавидеть, и тот, кто всемогущ, не может быть завистливым.

Понятно, что при своих вечных напряженных раздумьях о политике, при непрестанных угрозах заговоров, при той ожесточенной борьбе против всего, что его окружало, кардиналу необходимы были время от времени минуты веселья, ставшие для него чем-то вроде гигиены: слишком сильно натянутый, а тем более постоянно натянутый лук ломается.

А после ночей, подобных только что минувшей, после мрачных раздумий кардиналу особенно нужно было общество этих троих людей: с ними, как мы увидим, он мог ненадолго отдохнуть от своих трудов, своих тревог, своей усталости.

К тому же, помимо рассказов, которые он надеялся, по обыкновению, извлечь из неисчерпаемого вдохновения Буаробера, кардинал собирался дать ему поручение — отыскать жилище девицы де Турне и доставить ее к нему.

Итак, отправив письмо Марион Делорм, он сразу же, как мы говорили, велел Шарпантье пригласить троих сотрапезников.

Шарпантье отворил дверь.

Буаробер и Ла Фолон состязались в вежливости, уступая друг другу дорогу, но Мюло, находившийся, похоже, в дурном настроении, отстранил обоих и вошел первым.

В руке у него было письмо.

— О-о! — сказал кардинал. — Что с вами, дорогой мой аббат?

— Что со мной? — воскликнул, топнув, Мюло. — Я в бешенстве!

— Отчего?

— Они, видно, никогда не перестанут!

— Кто?

— Те, что пишут мне от вашего имени!

— Боже правый! Что они всунули в ваше письмо?

— Не в письме дело; наоборот, оно, вопреки обыкновению ваших людей, достаточно вежливо.

— Так в чем же дело?

— В адресе. Вы хорошо знаете, что я вовсе не ваш духовник; если бы я однажды решил стать чьим-то духовником, то выбрал бы кого-нибудь повыше вас. Я каноник Сент-Шапель.

— И что же они написали в адресе?

— Они написали: "Господину — господину! — Мюло, духовнику его высокопреосвященства", дураки!

— Да неужели! — воскликнул кардинал, смеясь, ибо хорошо понимал, что услышит в ответ какую-нибудь грубость. — А если бы адрес написал я?

— Если б это были вы, я бы не удивился; слава Богу, это была бы не первая глупость, совершенная вами.

— Мне приятно знать, что это вас раздражает.

— Это не раздражает меня, а выводит из себя!

— Тем лучше!

— Почему тем лучше?

— Потому что вы забавнее всего в гневе, а поскольку мне очень нравится видеть вас таким, я теперь буду адресовать письма к вам только так: "Господину Мюло, духовнику его высокопреосвященства".

— Попробуйте — и вы увидите!

— Что увижу?

— Увидите, что я оставлю вас завтракать в одиночестве.

— Что ж, я пошлю за вами Кавуа.

— Я не стану есть.

— Вас заставят силой.

— Я не стану пить.

— У вас под носом будут откупоривать романе, кловужо и шамбертен.

— Замолчите! Замолчите! — взревел Мюло, окончательно выйдя из себя и двинувшись на кардинала со сжатыми кулаками. — Послушайте, я заявляю во всеуслышание, что вы злой человек!

— Мюло! Мюло! — остановил его кардинал, изнемогая от смеха, по мере того как его собеседник приходил в ярость. — Я велю вас повесить!

— Под каким же предлогом?

— Под тем предлогом, что вы разглашаете тайну исповеди!

Присутствующие разразились хохотом; Мюло разорвал письмо на мелкие клочки и бросил их в огонь.

Во время этого спора внесли накрытый стол.

— Ага! Посмотрим, что у нас на завтрак, — сказал Ла Фолон, — и мы поймем, стоит ли расстраивать достойного дворянина, у которого приготовлен великолепно сервированный завтрак.

И он стал приподнимать крышки блюд, приговаривая:

— Так-так, белое мясо каплуна по-королевски, сальми из зуйков и жаворонков, два жареных бекаса, фаршированные грибы по-провансальски, раки по-бордоски; в крайнем случае этим можно позавтракать.

— О, еще бы! — отозвался Мюло. — Еды здесь всегда хватает. Всем известно, что господин кардинал склонен ко всем смертным грехам и особенно к греху чревоугодия, а вот вина стоит обследовать. Красное бузи, гм! Бордо высшего сорта! Бордоские вина хороши для тех, у кого больной желудок, как у вас. Да здравствуют бургундские вина!

Ага, ню и! Поммар, муленаван — это не самое лучшее, но в конце концов придется удовольствоваться этим.

— Как, аббат, у вас есть к завтраку шампань, бордо, бургундское, и вы считаете, что этого недостаточно?

— Я не говорю, что этого недостаточно, — отвечал Мюло, смягчаясь, — я говорю только, что выбор мог быть лучше.

— Ты позавтракаешь с нами, Лё Буа? — спросил кардинал.

— Простите, ваше высокопреосвященство, вы приказали мне явиться сегодня утром, но ничего не сказали о завтраке, и я позавтракал с Раканом, который снимал штаны на тумбе, стоящей на углу Старой улицы Тампля и улицы Сент-Антуан.

— Что за дьявольщину ты мне рассказываешь! Садитесь за стол, Мюло, садитесь, Ла Фолон, и помолчите: послушаем господина Лё Буа, он собирается рассказать нам какую-то занятную небылицу.