— Да, отец, — сказал Максимилиан.

— А теперь еще раз прости, — сказал Моррель. — Ступай, ступай, мне нужно побыть одному; мое завещание ты найдешь в ящике стола в моей спальне.

Максимилиан стоял неподвижно, он хотел уйти, но не мог.

— Послушай, Максимилиан, — сказал отец, — предположи, что я солдат, как и ты, что я получил приказ занять редут, и ты знаешь, что я буду убит; неужели ты не сказал бы мне, как сейчас: "Идите, отец, иначе вас ждет бесчестье; лучше смерть, чем позор!"

— Да, — сказал Максимилиан, — да.

Он судорожно сжал старика в объятиях.

— Идите, отец, — сказал он.

И выбежал из кабинета.

Моррель, оставшись один, некоторое время стоял неподвижно, глядя на закрывшуюся за сыном дверь, потом протянул руку, нашел шнурок от звонка и позвонил.

Вошел Коклес. За эти три дня он стал неузнаваем. Мысль, что фирма "Моррель" прекратит платежи, состарила его на двадцать лет.

— Коклес, друг мой, — сказал Моррель с непередаваемым выражением, — ты побудешь в передней. Когда придет этот господин, который был здесь три месяца тому назад — ты знаешь, поверенный фирмы "Томсон и Френч", — ты доложишь о нем.

Коклес, ничего не ответив, кивнул головой, вышел в переднюю и сел на стул.

Моррель упал в кресло. Он взглянул на стенные часы: оставалось семь минут. Стрелка бежала с неимоверной быстротой; ему казалось, что он видит, как она подвигается.

Что происходило в эти последние минуты в душе несчастного, который, повинуясь убеждению, быть может ложному, но казавшемуся ему правильным, готовился во цвете лет к вечной разлуке со всем, что он любил, и расставался с жизнью, дарившей ему все радости семейного счастья, — этого не выразить словами. Чтобы понять это, надо было бы видеть его чело, покрытое каплями пота, но выражавшее покорность судьбе, его глаза, полные слез, но поднятые к небу.

Стрелка часов бежала; пистолеты были заряжены; он протянул руку, взял один из них и прошептал имя дочери.

Потом опять положил смертоносное оружие, взял перо и написал несколько слов. Ему казалось, что он недостаточно нежно простился со своей любимицей.

Потом он опять повернулся к часам; теперь он считал уже не минуты, а секунды.

Он снова взял в руки оружие, полуоткрыл рот и вперил глаза в часовую стрелку; он взвел курок и невольно вздрогнул, услышав щелканье затвора.

В этот миг пот ручьями заструился по его лицу, смертная тоска сжала ему сердце: внизу лестницы скрипнула дверь.

Потом отворилась дверь кабинета.

Часы готовы были пробить одиннадцать.

Моррель не обернулся; он ждал, что Коклес сейчас доложит ему: "Поверенный фирмы "Томсон и Френч".

И он поднес пистолет ко рту…

За его спиной раздался громкий крик; то был голос его дочери. Он обернулся и увидел Жюли; пистолет выпал у него из рук.

— Отец! — закричала она, едва дыша от усталости и счастья. — Вы спасены! Спасены!

И она бросилась в его объятия, подымая в руке красный шелковый кошелек.

— Спасен, дитя мое? — воскликнул Моррель. — Что это значит?

— Да, спасены! Вот смотрите, смотрите! — говорила Жюли.

Моррель взял кошелек и вздрогнул: он смутно припомнил, что этот кошелек когда-то принадлежал ему.

В одном из его углов лежал вексель на двести восемьдесят семь тысяч пятьсот франков.

Вексель был погашен.

В другом — алмаз величиною с орех со следующей надписью, сделанной на клочке пергамента:

"Приданое Жюли".

Моррель провел рукой по лбу: ему казалось, что он грезит.

Часы начали бить одиннадцать.

Каждый удар отзывался в нем так, как если бы стальной молоточек стучал по его собственному сердцу.

— Постой, дитя мое, — сказал он, — объясни мне, что произошло. Где ты нашла этот кошелек?

— В доме номер пятнадцать, на Мельянских аллеях, на камине, в убогой каморке на пятом этаже.

— Но этот кошелек принадлежит не тебе! — воскликнул Моррель.

Жюли подала отцу письмо, полученное ею утром.

— И ты ходила туда одна? — спросил Моррель, прочитав письмо.

— Меня провожал Эмманюель. Он обещал подождать меня на углу Музейной улицы; но странно, когда я вышла, его уже не было.

— Господин Моррель! — раздалось на лестнице. — Господин Моррель!

— Это он! — сказала Жюли.

В ту же минуту вбежал Эмманюель, лицо его преобразилось от радости и волнения.

— "Фараон"! — крикнул он. — "Фараон"!

— Как "Фараон"? Вы не в своем уме, Эмманюель? Вы же знаете, что он погиб.

— "Фараон", господин Моррель, отдан сигнал, "Фараон" входит в порт.

Моррель упал в кресло; силы изменили ему; ум отказывался воспринять эти невероятные, неслыханные, баснословные вести.

Но дверь отворилась, и в комнату вошел Максимилиан.

— Отец, — воскликнул он, — как же вы говорили, что "Фараон" затонул? Со сторожевой башни дан сигнал, что он входит в порт.

— Друзья мои, — сказал Моррель, — если это так, то это Божье чудо! Но это невозможно, невозможно!

Однако то, что он держал в руках, было не менее невероятно: кошелек с погашенным векселем и сверкающим алмазом.

— Сударь, — сказал явившийся, в свою очередь, Коклес, — что это значит? "Фараон"!

— Пойдем, друзья мои, — сказал Моррель, вставая, — пойдем посмотрим; и да сжалится над нами Бог, если это ложная весть.

Они вышли и на лестнице встретили госпожу Моррель. Несчастная женщина не смела подняться наверх.

Через несколько минут они уже были на улице Канебьер.

На пристани толпился народ.

Толпа расступилась перед Моррелем.

— "Фараон"! "Фараон"! — кричали все.

В самом деле, на глазах у толпы совершалось неслыханное чудо: против башни святого Иоанна корабль, на корме которого белыми буквами было написано: "Фараон, Моррель и Сын, Марсель"', в точности такой же, как прежний "Фараон", и так же груженный кошенилью и индиго, бросал якорь и убирал паруса. На палубе распоряжался капитан Г омар, а Пенелон делал знаки господину Моррелю.

Сомнений больше не было: Моррель, его семья, его служащие видели это своими глазами, и то же видели глаза десяти тысяч человек.

Когда Моррель и его сын обнялись тут же на молу, под радостные клики всего города, незаметный свидетель этого чуда, с лицом, наполовину скрытым черной бородой, умиленно смотревший из-за караульной будки на эту сцену, прошептал:

— Будь счастлив, благородный человек; будь благословен за все то добро, которое ты сделал и которое еще сделаешь; и пусть моя благодарность останется в тайне, как и твои благодеяния.

Со счастливой, растроганной улыбкой на устах он покинул свое убежище и, не привлекая ничьего внимания, ибо все были поглощены событием дня, спустился по одной из лесенок причала и три раза крикнул:

— Джакопо! Джакопо! Джакопо!

К нему подошла шлюпка, взяла его на борт и подвезла к богато оснащенной яхте, на которую он взобрался с легкостью моряка; отсюда он еще раз взглянул на Морреля, который со слезами радости дружески пожимал протянутые со всех сторон руки и затуманенным взором благодарил неведомого благодетеля, которого словно искал на небесах.

— А теперь, — сказал незнакомец, — прощай, доброта, человеколюбие, благодарность… Прощайте, все чувства, утешающие сердце!.. Я заменил Провидение, вознаграждая добрых… Теперь пусть бог мщения уступит мне место, чтобы я покарал злых!

С этими словами он подал знак, и яхта, которая, видимо, только этого и дожидалась, тотчас же вышла в море.

В начале 1838 года во Флоренции жили двое молодых людей, принадлежавших к лучшему парижскому обществу: виконт Альбер де Морсер и барон Франц д’Эпине. Они условились провести карнавал в Риме, где Франц, живший в Италии уже четвертый год, должен был служить Альберу в качестве чичероне.