С этими словами герцог, махнув рукой на прощанье, пустил свою лошадь галопом и вместе со своей свитой скрылся в темноте. Все стихло. Д’Артаньян и Портос остались одни на большой дороге, да еще какой-то человек держал в поводу двух лошадей.

Думая, что это Мушкетон, они подошли к нему.

— Кого я вижу! — воскликнул д’Артаньян. — Это ты, Гримо?

— Гримо! — повторил Портос.

Гримо знаком показал двум друзьям, что они не ошиблись.

— А чьи же это лошади? — спросил д’Артаньян.

— Кто их дарит нам? — спросил Портос.

— Граф де Ла Фер.

— Атос, Атос, — прошептал д’Артаньян, — вы подумали обо всем; вы поистине благородный человек.

— В добрый час! Я уж боялся, что мне доведется всю дорогу идти пешком, — сказал Портос.

И он вскочил на лошадь; д’Артаньян был уже в седле.

— Но куда же ты едешь, Гримо? — спросил д’Артаньян. — Ты покидаешь своего господина?

— Да, — сказал Гримо, — я еду к виконту де Бражелону, во фландрскую армию.

Они молча двинулись по Парижской дороге. Но вдруг послышались стоны, доносившиеся, как им показалось, из канавы.

— Что это такое? — спросил д’Артаньян.

— Это Мушкетон, — сказал Портос.

— Да, да, сударь, это я, — раздался жалобный голос, и какая-то тень зашевелилась на краю дороги.

Портос бросился к своему управляющему, к которому был искренне привязан.

— Ты опасно ранен, милый мой Мустон? — спросил он.

— Мустон! — повторил Гримо, раскрыв глаза от изумления.

— Нет, сударь, думаю, что нет; только я ранен в очень неудобное место.

— Так что ты верхом ехать не можешь?

— Что вы, сударь, куда уж тут!

— А пешком идти можешь?

— Постараюсь добраться до первого дома.

— Как быть? — сказал д’Артаньян. — Нам необходимо вернуться в Париж.

— Я позабочусь о Мушкетоне, — сказал Гримо.

— Спасибо, добрый Гримо, — ответил Портос.

Гримо соскочил с лошади и подал руку своему старому другу, который со слезами на глазах оперся на нее. Но Гримо не мог взять в толк, чем вызваны эти слезы: радостью ли встречи с ним или болью от раны.

Между тем д’Артаньян и Портос молча продолжали свой путь в Париж.

Спустя три часа их обогнал верховой, весь в пыли: то был курьер герцога с письмом кардиналу, в котором, как было обещано, принц свидетельствовал, что сделали д’Артаньян и Портос.

Мазарини провел очень дурную ночь, получив письмо, в котором принц сам извещал его, что он на свободе и начинает с ним смертельную борьбу.

Кардинал перечитал это письмо раза три, затем сложил и, кладя в карман, сказал:

— Одно меня утешает: хоть д’Артаньян и упустил принца, но, по крайней мере, гонясь за ним, задавил Брусселя. Решительно, гасконец — бесценный человек; даже неловкость его служит мне на пользу.

Кардинал говорил о человеке, которого сбил с ног д’Артаньян у кладбища Святого Иоанна в Париже. Это был не кто иной, как советник Бруссель.

Но, к несчастью для Мазарини, на которого и так валились все напасти, советник Бруссель не был задавлен.

Он, действительно, переходил не спеша через улицу Сент-Оноре, когда бешено мчавшаяся лошадь д’Артаньяна задела его и опрокинула в грязь. Как мы уже сказали, д’Артаньян не обратил внимания на столь ничтожное событие. Он вполне разделял глубокое и презрительное безразличие, проявляемое в те времена дворянством, особенно военным дворянством, по отношению к буржуазии. Поэтому-то он остался нечувствителен к несчастью, приключившемуся с человеком в черной одежде, хотя и был его причиной. Прежде чем бедняга Бруссель успел крикнуть, вооруженные всадники как буря пронеслись мимо. Тогда только прохожие услышали его стоны.

Люди сбежались, увидели раненого, стали расспрашивать, кто он, где живет. Как только он сказал, что его зовут Бруссель, что он советник парламента и живет на улице Сен-Ландри, толпа разразилась криком, ужасным, грозным криком, который напугал несчастного советника не меньше, чем промчавшийся над ним ураган.

— Бруссель! — вопили кругом. — Бруссель, отец наш! Защитник наших прав! Бруссель, друг народа, убит, растоптан негодяями-кардиналистами! На помощь! К оружию! Смерть им!

В одно мгновение толпа запрудила улицу; остановили первую попавшуюся карету, чтобы везти советника, но кто-то заметил, что тряска может усилить боль и ухудшить состояние раненого; другие предложили отнести его на руках, что было встречено с восторгом и принято единодушно. Сказано — сделано. Народ, грозный и вместе с тем кроткий, поднял советника и унес его, подобно сказочному гиганту, с ворчанием баюкающему карлика в своих объятиях.

Бруссель не сомневался в любви парижан; три года он возглавлял оппозицию не без тайной надежды добиться когда-нибудь популярности. Это столь своевременное выражение чувств горожан его обрадовало и преисполнило гордости, ибо оно показывало меру его влияния. Но этот триумф был омрачен тревогами. Помимо того что ушибы причиняли ему немалую боль, на каждом перекрестке он дрожал, как бы не появился эскадрон гвардейцев или мушкетеров и не разогнал толпу. Что сталось бы с бедным триумфатором в свалке!

Перед его глазами все еще стояли люди и лошади, пролетевшие словно смерч, словно буря, опрокинувшие его одним своим порывом, и он повторял слабым голосом: «Торопитесь, дети мои: я очень страдаю».

После каждой такой жалобы вокруг него с новой силой раздавались вопли и проклятия.

Не без труда удалось протиснуться к дому Брусселя. Все жители квартала бросились к окнам и дверям, привлеченные шумом толпы, наводнившей улицу. В окне дома Брусселя появилась старая служанка, которая кричала изо всех сил, и пожилая женщина, которая горько плакала. Обе они с явной тревогой, хотя и выражаемой разными способами, расспрашивали толпу, отвечавшую им лишь громкими нечленораздельными криками.

Но едва только возле дома появился несомый восемью людьми советник, бледный, с погасшим взором, как добрая госпожа Бруссель упала в обморок, а служанка, воздев руки к небу, бросилась по лестнице навстречу своему хозяину: «Господи, Господи, — кричала она, — хоть бы Фрике был здесь и сбегал за доктором!»

Фрике был здесь. Где же обойдется дело без парижского сорванца?

Фрике, разумеется, воспользовался Троицыным днем, чтобы выпросить отпуск у хозяина таверны. В отпуске ему отказать было нельзя, так как по условию он получал свободу по большим праздникам, четыре раза в году.

Фрике находился во главе шествия. Он, конечно, сам подумал, что надо бы сбегать за доктором, но в конце концов гораздо веселее было кричать во всю глотку: «Убили господина Брусселя! Господина Брусселя, отца народа! Да здравствует господин Бруссель!»— чем шагать одному по темным улицам, а затем тихо сказать человеку в темном камзоле: «Пойдемте, господин доктор, советник Бруссель нуждается в вашей помощи».

К несчастью, Фрике, игравший в шествии видную роль, имел неосторожность взобраться на оконную решетку, чтобы подняться над толпой. Честолюбие его погубило: мать заметила его и послала за доктором.

Потом она схватила советника в охапку и собралась тащить его наверх, но на лестнице тот неожиданно встал на ноги и заявил, что может подняться и сам. Он попросил служанку только об одном: уговорить народ разойтись. Но та не слушала его.

— О мой бедный хозяин! Дорогой мой хозяин! — кричала она.

— Да, милая, да, Наннета, — бормотал Бруссель, пытаясь ее утихомирить, — упокойся, все это пустяки.

— Как я могу успокоиться, когда вас раздавили, растоптали, растерзали!

— Да нет же, нет, — уговаривал ее Бруссель, — ничего не случилось.

— Как же ничего, когда вы весь в грязи! Как же ничего, когда у вас голова в крови! Ах, Господи, Господи, бедный мой хозяин!

— Замолчи, наконец! — сказал Бруссель. — Замолчи!

— Кровь, Боже мой, кровь! — кричала Наннета.

— Доктора! Хирурга! Врача! — ревела толпа. — Советник Бруссель умирает! Мазаринисты убили его!