Я стала заложницей своей внутренней пустоты, и мне нечем ее наполнить.

Очень страшно жить в постоянном опустошении, не понимая свое собственное состояние. Да, я хочу высказаться – но я не знаю, что сказать.

Что со мной? Я не знаю.

От чего мне больно? Я не знаю.

Как мне можно помочь? Я не знаю.

Тогда чего ты хочешь?

Не знаю.

Может, меня бы понял врач? Психолог, психотерапевт, психиатр? Депрессия, ангедония, психологическая травма, навязчивые состояния?

А может, бабка-знахарка определила бы во мне кучу бесов? Лярвы, сущности, подселенцы, порча?

В любом случае это станет борьбой. Неважно, с собственным мозгом или рогатыми чертями – везде мне придется отстаивать свое право на нормальную жизнь. А у меня нет сил, чтобы бороться. Я слаба. И я устала.

Пусть это будет проигрышем, неважно. В моей истории не может быть хорошей концовки.

За 1 час до моей смерти

Представьте… А, нет, больше не представляйте. Я не знаю то, с чем можно сравнить безумие, творившееся со мной в день смерти.

Так странно – мой день рождения, мой день выпускного, мой день смерти. Как все же один день может значительно отличаться от другого.

Безумие. Нет, не так. Б-Е-З-У-М-И-Е.

Я плачу третий день так сильно, что уже не пытаюсь притворяться перед Вадимом. Надо сказать, он ошарашен. За два года он видит это впервые.

Я не думала, что могу плакать настолько горестно. Навзрыд. Последний раз я так ревела, когда хоронила своего кота. Я любила его, черт побери. Единственное живое существо в этом мире, которое удостоилось моей любви, не считая Леры. Он был абсолютно черным. Черным котом с черными глазами. У него было крохотное коричневое пятнышко на животе.

… – А ты ведь не полностью черный, да? – я пытаюсь его погладить, но он слишком независим. Кот смотрит на меня немного с презрением, как будто своей лаской я оскорбила его кошачью гордость. Ему не нужна любовь и нежность. Мне тоже. Возможно, поэтому я так сильно его люблю.

– Ты не черный кот, – утвердительно говорю я. – Ты черный кот с коричневым пятнышком на животе.

Ему все равно, он смотрит в другую сторону. Обидно быть пустым местом для того, кто тебе так дорог. Но я могу простить ему все что угодно.

– Я знаю твой секрет, – слишком таинственно говорю я ему. Он оборачивается, но не настолько, чтобы показать свой интерес.

– Но я никому его не расскажу.

Ему неинтересно. Но я пообещала. Все мы хотим казаться лучше. Даже если есть крохотное коричневое пятнышко на животе.

Он никогда не мурлыкал, не терся о мои ноги. И я любила его. Любила больше, чем кого-либо.

И потом он ушел. Все уходят.

Это было настолько больно, что лучше бы умереть прямо тогда. Еще больнее, когда тебе говорят: «Эй, это всего лишь кот, не человек». Вот именно, что это не человек. Он лучше.

Он был со мной честен. Он не любил меня так, как я любила его. Но он спал каждую ночь возле моих ног. И это было честно.

Он даже не мяукал. А я даже не дала ему имени. И это тоже было честно. Во всем, что произносится вслух, много лжи.

Он лежал в маленькой красной коробке, по-моему, в ней раньше были сапоги. Я стою на светофоре, зеленый свет никак не хочет загораться. Я держу в руках перед собой коробку из-под сапог.

Мне нужно только перейти дорогу, и я окажусь в лесополосе. Уже темнеет, вообще-то мне небезопасно идти одной в лес в такое время, но мне плевать.

Передо мной проезжают машины, словно в тумане, я слышу обрывки голосов. Для меня не существует ничего, кроме этой красной коробки в моих руках. Это – эпицентр моей вселенной.

Зеленый свет резко загорается, но я не могу сделать шаг. Все, что сейчас важно, – это то, что в красной коробке лежит существо, которое делало меня счастливой. Я могла кого-то любить, я могла жить.

Люди, спешащие перейти дорогу, снуют около меня, задерживая взгляд на мимолетные доли секунд. Они все куда-то идут, у них есть какие-то дела, у них есть жизнь. Все, что есть у меня, – это коробка из-под старых сапог, ставшая последней постелью для черного кота с коричневым пятнышком на животе. Но я никому не расскажу, я обещала.

Не знаю, как я оказалась возле той тощей сосны. Как я вырыла ту небольшую яму. Как я открыла коробку и смотрела на потухшую жизнь.

Как я положила все, что у меня было, в эту яму. Как я зарывала яму землей, наблюдая, что ярко-красный цвет коробки постепенно скрывается. Как я не смогла произнести ни слова и выдавить хоть одну слезинку, потому что их больше не было. Ни слов, ни слез.

Как я оказалась дома, безразлично рассматривая свои руки. Они были в земле. Ну да, у меня же не было лопаты. Возможно, я вырыла ту яму руками.

Как я легла в постель, марая чистую простынь комьями земли. Как пришла мама и хотела мне что-то сказать, но не стала. Ведь во всем, что произносится вслух, много лжи.

А наутро я встала и поняла, что умерла.

Мама пыталась внимательно следить за тем, плачу ли я. Вероятно, чтобы вовремя утешить и помочь.

Но, мама, мертвые же не плачут.

Лера звонила мне много раз, но я не могла ни с кем общаться. Через неделю я нашла в себе силы набрать ее номер, она всячески старалась отвлечь меня. Она водила меня по магазинам, выставкам, паркам. Купила билеты на «Сумерки»…

…Я реву не из-за Стаса, совсем нет. Я реву из-за самой себя. Я совершила много ошибок, я никогда никого не жалела. Я никогда никого не любила, кроме… Ну, вы знаете.

– Алиса, – Вадим гладит меня по голове и пытается заглянуть в глаза. Я изо всех сил стараюсь этого не допустить. Я предала его.

Я предала Стаса. Я постоянно обещала ему сделать выбор, но я не могла. Я запрещала ему рассказать все Вадиму.

Я предала маму. Она всегда внушала мне, как важно быть честным человеком, как важно никому не причинять боль.

У меня нет голосов в голове. Никто не приказывает мне пойти и спрыгнуть с крыши. Я просто чувствую себя ничтожеством. Я хочу все это закончить.

У меня никогда не было друзей, кроме Леры. Никто другой не смог понять меня, и я их не виню. Как можно понять человека, который и сам себя не понимает? Когда-то мне хотелось выговориться, поделиться своими переживаниями, но рядом не было никого. И тогда я поняла, что можно рассчитывать только на себя.

Когда я увидела Стаса, мне показалось, что я снова могу что-то чувствовать. Словно внутри меня открыли кран, откуда вылились все накопленные эмоции. И вот теперь этот кран заткнули грязной тряпкой.

– Я не оставлю тебя, – Вадим продолжает водить рукой по моим волосам. – Я просижу с тобой столько, сколько нужно.

Я поднимаю голову и отрицательно качаю ей.

– Ты хочешь побыть одна? – догадливый.

Я киваю.

– Но я же не могу тебя оставить в таком состоянии.

Демонстративно вытираю слезы.

– Ты же мне все расскажешь потом, правда? – Вадим взволнованно косится на часы. Я знаю, что он опаздывает на совещание.

Усиленно киваю. Поверь мне, я все расскажу. Но не сейчас.

Я не разговариваю с ним. Боюсь, что, как только он услышит мой голос, сразу поймет, что я его предала.

Вадим говорит мне что-то ласковое, а затем целует в волосы.

Когда за ним захлопывается входная дверь, я сажусь за стол, достаю ручку.

Я обязательно расскажу Вадиму обо всем. В предсмертной записке.

Слез больше нет. Как тогда. И я понимаю, что начинаю умирать во второй раз.

Оказывается, писать рабочие статьи гораздо легче, чем объяснительную по поводу своей кончины. Нервно хихикаю, снова и снова обдумывая варианты. Наверное, надо расписать все подробно и обязательно указать, что никто не виноват.

В моей смерти прошу никого не винить… Черт, какое ужасное клише! Не то чтобы я хочу показаться оригинальной. Но это чересчур банально.

В моей смерти виноват только один человек – это я… Ну нет, слишком пафосно.

Я умерла, но никто к этому не причастен… Ну нет же! Слишком сухо.