Учение Болинброка и писателей его кружка, проповедуемое талантами более или менее сильными, не могло встретить противодействия из среды английского духовенства, обедневшего талантом и ревностью. До нас дошли жалобы, что английское духовенство описываемого времени вело себя прилично, но не образцово; что большинство его представлялось лучшим людям безжизненным телом; что духовные лица вместо того, чтобы одушевлять друг друга, укладывали друг друга спать. Духовный собор (конвокация) 1711 года в докладе своем королеве жаловался на явное усиление безнравственности и иррелигиозности, на упадок церковной дисциплины. Сюда присоединялся еще разлад между духовенством и правительством, имевший следствием разлад между высшим и низшим духовенством. Большинство духовенства относилось неприязненно к переходу английского престола в Ганноверский дом и стояло за Стюарта как законного короля. Таким образом, новый король из Ганноверского дома должен был назначать епископов из небольшой части своих приверженцев, и от этого произошло, что большинство низшего духовенства было на одной стороне, а большинство епископов — на другой. Но в сильном народе была живуча религиозная потребность, для удовлетворения которой явился методизм.

В конце XVII и начале XVIII века в графстве Линкольнском жил священник Уеслей, человек благочестивый и ученый, но с чрезвычайно страстной природою. До какой степени борьба политических партий действовала на подобные природы, всего лучше показывает следующее событие в жизни Уеслея. Однажды, заспорив с женою о правах короля Вильгельма III и найдя, что она не вполне убеждена в этих правах, он поклялся, что не будет жить с нею вместе, пока она не переменит своих мнений, и действительно сейчас же покинул дом й не возвращался до смерти короля, которая, впрочем, случилась очень скоро. У этого-то Уеслея родился в 1703 году сын Джон, который с ранней молодости обнаружил религиозное стремление. В Оксфорде, где он воспитывался, около него собралось еще несколько молодых людей с одинаковыми наклонностями, за которые и получили от своих товарищей разные прозвища: их называли сакраментариями за еженедельное приобщение, методистами за их правильную, методическую жизнь; последнее название они впоследствии приняли и сами для себя. Вступивши в духовное звание, Уеслей отправился в североамериканские колонии проповедовать христианство туземцам, но распущенная жизнь колонистов была сильным препятствием для проповеди.

Миссионер возвратился в Англию и нашел здесь много людей, почти столь же мало знакомых с христианством, как индейцы, но более способных к обращению. Он стал проповедовать низшим слоям народонаселения на открытых полях, и жар его проповеди привлекал огромное количество слушателей: по двадцати тысяч народа, большею частию угольщиков, теснилось около проповедника, который с восторгом видел, как на их черных щеках образовывались от слез белые полосы. И одними слезами дело не ограничивалось: между слушателями, особливо между слушательницами, обнаруживались сильные нервные припадки. Уеслей сначала осуждал проповеди в чистом поле, пока не почувствовал недостатка в кафедрах: сначала также он не соглашался позволить мирянам проповедовать, но, когда увидал, что очень мало людей из духовенства расположены идти по его стопам, то мало-помалу согласился на то, чтобы миряне проповедовали, ноне священнодействовали. Проповедники были большею частию люди простые, неученые, взятые от сохи; недостаток образования, ученого приготовления они пополняли ревностию, энтузиазмом; в своих проповедях, отличавшихся особенным жаром, они позволяли себе такие вещи, каких сам Уеслей не мог одобрить; зато они не знали устали, вели чрезвычайно строгий образ жизни, не позволяли себе никаких так называемых невинных удовольствий и, будучи ниже Уеслея по происхождению и воспитанию, гем беспрекословнее повиновались ему.

Конференции, собиравшиеся ежедневно и состоявшие из проповедников, назначенных Уеслеем, были главными административными советами и давали силу его решениям; повсюду методисты были разделены на классы, каждый класс имел своего вождя и свое еженедельное собрание; член, уличенный в преступлении, исключался из общества, что поддерживало нравственную чистоту последнего. Английские историки, которые готовы осудить методистов за суеверие, вредный энтузиазм, запрещение невинных удовольствий, тем не менее признают, что деятельность Уеслея и его последователей пробудила дремлющее духовенство господствующей Церкви, внесла в нее новую жизнь, поставила преграду неверию, распространявшемуся с чрезвычайною быстротою, увлекала тысячи людей на путь религии и нравственности. Таким образом, в методизме мы видим стремление сильного народа возбуждением религиозного чувства противодействовать вредной односторонности, обнаруживавшейся в учении поклонников разума человеческого.

Мы оставили Францию при могиле великого короля, при которой последний из знаменитых проповедников французских, Массильон, воскликнул: «Бог один велик, братья!» Но эти слова не выражали убеждения французского образованного общества, которое готово было отвечать Массильону: «Один разум человеческий велик!» Мы знаем, что во Франции, как и в других странах Западной Европы, с XVI века обнаружилось стремление к одностороннему развитию мысли в ущерб чувства, и при этом с ослаблением религиозного чувства, с критическим отношением к христианству, поднимав-тему духовную, нравственную сторону, естественно являлось стремление к материализму, к чувственности, к поклонению доброй матери-природе, к эманципации тела[13]. Но тут же в народном организме и высказалось противодействие такой односторонности, способной нарушить здоровье организма. Это противодействие высказалось в янсенизме; но и католическая Церковь во Франции выставила ряд духовных лиц с сильными талантами, способных противодействовать антихристианскому направлению поклонников разума и матери-природы. Сильное правительство Людовика XIV также сдерживало это направление; но такая сдержка средствами внешними обыкновенно не уничтожает зла, а заставляет его притаиваться до поры до времени и потом, при отнятии внешнего давления, отрыгнуть с большею силою.

Со смертию Людовика XIV начинается приготовление к тому явлению, которое мы называем французскою революцией. Если сильная власть Людовика XIV была естественным следствием неудавшейся революции, Фронды, показавшей несостоятельность людей и целых учреждений, хотевших произвесть какой-то переворот, то перешедшие границу стремления великого короля усилить свою власть и печальное положение, в котором он оставил Францию, должны были, естественно, произвести недоверие к началам, которыми руководился Людовик, — народ начал искать иных. В это время, разумеется, важное значение должна была иметь личность нового короля. Вместо короля, который умел так несравненно представлять короля, играть роль государя и этим очаровывать свой народ, страстный к великолепным представлениям, к искусному разыгрыванию ролей, вместо короля, который оставил много славы, много блеска, много памятников искусств и литературы, вместо такого короля явился король, соединявший в себе все способности к тому, чтоб уронить королевскую власть.

Не говоря уже о чувственности, в которой преемник Людовика XIV перешел пределы, где возможно было снисхождение, ибо не было слабости только, а был разврат, уничтожающий достоинство человеческое, — Людовик XV представлял совершенное бессилие нравственное. У него не было недостатка в ясности ума и благонамеренности; но бессилие воли было таково, что при полном сознании необходимости какого-нибудь решения Людовик соглашался с решением противоположным, какого хотели его министры или любовницы. Было известно, что в совете, когда король заявлял какое-нибудь мнение и советники начинали его оспаривать, то Людовик соглашался с ними, зная, что соглашается с мнением несправедливым, и только для оправдания себя шептал: «Тем хуже, они так хотят». Принужденный своею любовницею Помпадур отставить морского министра Машо, он писал своей любимой дочери, герцогине Пармской: «Они принудили меня отставить Машо — человека, который был мне по сердцу; я никогда не утешусь в этой потере». Другая любовница королевская, Дюбарри, вместе с герцогом д’Эгиль-оном хлопотала о свержении Монтейнара, военного министра, и король говорил: «Монтейнар падет непременно, потому что я один только его поддерживаю».