Пора была бежать казакам. Хованский занял Саратов и отправил саратовцев и калмыков к перекопскому казачьему городку: городок был взят, казаки побиты, дома их выжжены и разорены без остатка. Услыхав об этом, казаки все выбрались из Паншина городка с женами и детьми, но следом за ними шли товарищ Хованского Дмитриев-Мамонов и калмыки. 23 августа он нагнал беглецов ниже Паншина, верстах в пяти у Дона: у ворот было 4000 человек, кроме жен и детей, обозу у них было 1000 телег; после великой баталии воры потерпели совершенное поражение, очень мало ушло их в двух полках; жены, дети их и пожитки достались царским ратным людям и калмыкам. После этой победы, по распоряжению Хованского, запылало восемь городов казачьих, тридцать девять городков добили челом и присягнули.

В том же августе поднимались шестнадцать станиц, казаки укладывали имение на телеги, женщины и дети собирались в дорогу, и скоро 3000 казаков с семействами столпились в Есаулове городке; пришли они сюда по письмам Некрасова, который обещал быть к ним в Есаулов с Ивашкою Павловым, Сережкою Беспалым, Лоскутом и другими предводителями голутвенных. Чтобы не допустить Некрасова к Есаулову, Долгорукий, бросив пехоту и обоз, с одною конницей пустился к Есаулову, куда пришел 22 августа; воры сели в осаде, поджидая Некрасова; монах раскольник Кирилл пел молебен о победе казаков над государевыми людьми: этот Кирилл, не будучи попом, исправлял в Есаулове все священнические требы, исповедовал, причащал, крестил. 23 числа Долгорукий повел приступ, но приступ не удался. Несмотря на то, осажденные потеряли надежду отсидеться и дождаться выручки от Некрасова; они прислали повинную к Долгорукому и присягнули не бунтовать. Началась расправа; атаман Васька Тельной и монах Кирилл с товарищем своим, другим монахом-раскольником, были четвертованы; других, с десятка по человеку, перевешали кругом городка; иных, по-ставя виселицы на плотах, пустили вниз по Дону. Таким образом казнено было больше двухсот человек. Тогда, отчаявшись в своем деле, Некрасов с 2000 казаков побежал на Кубань и поддался султану.

Но не отчаивался Голый. По письму донецкого атамана Колычева, 18 сентября он пришел в Донецкую станицу, войска с ним было тысячи с четыре; и здесь, как в Есаулове, казаки были с женами, детьми и скотиной. Недели с полторы после прихода Голого в Донецкую станицу показались на Дону будары: то шел провиант в Азов, провожал его полковник Илья Бильс с солдатским полком. Когда будары пристали к станице, Голый и Колычов явились с хлебом и солью на поклон к Бильсу; немец, не подозревая, что за люди перед ним, отплатил честью за честь, потчевал их и, как добрым подданным царским, позволил ходить по бударам и осмотреть пушки, свинец, казну. Давши Бильсу провожатых, воровские атаманы отпустили его Доном вниз, а сами пошли за бударами следом по берегу, чтобы воспользоваться первым случаем и захватить лакомую добычу. Случай не заставил себя долго ждать: в урочище за бурунами поднялась погода, будары разнесло, многие сели на мель; Голый и Колычов были тут: Голый закричал с берега, чтоб Бильс приставал с своею бударой слушать государев указ; полковник послушался, пристал, воры бросились на будару, схватили Бильса, офицеров перевязали и посадили в воду, солдат забрали к себе в таборы, государеву казну и солдатские пожитки раздуванили между собою.

Воры ликовали, тем более что пришла весть, что Долгорукий, считая дело конченым в Черкасске и Есаулове, распустил войско и стоит в малолюдстве. Казаки решили: жен и детей развести по городкам, а самим идти под украйные города. «Если Долгорукого разобьем, — говорили они, — то в городах чернь к нам пристанет, пойдем прямо к Москве, побьем бояр, немцев и прибыльщиков». Но недолго они радовались: Долгорукий знал уже обо всем, что случилось с Б иль-сом, и двинулся из Острогожска в Коротояк, куда пришел 15 октября, и 26-го стоял под Донецкою станицей. Голый и Колычов выбежали на устье Хопра еще до прихода Долгорукого; но 1000 человек казаков и бурлаков решились остаться и отстреливались без умолку часа с полтора, но не спасли городка; скоро на его месте чернелись одни обгорелые развалины и возвышалось сто пятьдесят виселиц. Голый и тут еще не хотел уступить: около него собрались последние силы мятежа, 7500 казаков, с которыми он засел в Решотовой станице. 4 ноября Долгорукий явился и сюда; воры вышли на бой, но не выдержали натиска царских войск и обратились назад в городок; победители ворвались и туда по пятам, выбили казаков из городка, гнали до Дона, рубя без милосердия: 3000 человек пало трупом, много потонуло, иных на плаву пристреливали, а которым и удалось переплыть, то померзли. Голый ушел сам-третий; Решотова станица запылала, но это был уже последний пожар. Дон стихнул.

В то время как на Дону Булавин и товарищи его открыто схватились с государством в интересах голутьбы, поднявши раскольничье знамя, в казачестве малороссийском гетман и старшины без спросу с большинством народонаселения тайком задумали отложиться от Московского государства, чтоб уйти от неприятных для них преобразований, замышляемых Петром. Несмотря на видимое сходство целей в том и другом предприятии, различие в интересах, взглядах и приемах главных деятелей огромное. На Дону чисто казацкие интересы, взгляды и приемы, прямое обращение к голутьбе, открытое действие в шумных кругах, открытое употребление силы; начальники предприятия — отчаянные бойцы, полные представители голутвенных людей, для которых, по народному выражению, жизнь копейка. В Малороссии, наоборот, дело делается в глубочайшей тайне, в темноте, ночью, долго тянутся совещания, пересылки; начальник предприятия — колеблющийся старик, который ждет успеха только от хитрости, тайны, соображения обстоятельств, который хвалится не храбростью своею, не отвагой впереди полков, но тем, что он «искусная, ношенная птица».

Ни один гетман малороссийский не пользовался такой доверенностью московского правительства, как умный, образованный, любезный старик Иван Степанович Мазепа. Царь Петр вполне полагался на его приверженность к себе, не верил доносам на него, и действительно, по свидетельству самых близких к гетману людей, он был верен царю. В 1705 году Мазепа стоял обозом под Замостьем; сюда тайком пробирается к нему из Варшавы Францишек Вольский с секретными прелестными предложениями от польского короля Станислава Лещинского. Мазепа спокойно выслушивает Вольского, но, выслушав, немедленно сдает его под караул царскому чиновнику Анненкову, велит подвергнуть пытке, потом в оковах отправляет в Киев к тамошнему воеводе князю Дмитрию Михайловичу Голицыну, а письма пересылает к царю. Но вот верность гетмана подвергается искушению: в Дубне, где он стоял на зимних квартирах, получает он длинное письмо от наказного гетмана прилуцкого полковника Дмитрия Горленко, стоявшего с своим и Киевским полками под Гродно на службе царской; гетман кличет писаря Орлика и велит читать ему письмо; Орлик читает горькие жалобы: подробно описывал Горленко обиды, поношения, уничижения, досады, коней разграбление и смертные побои казакам от великороссийских начальных и подначальных людей. «Меня, наказного гетмана, — пишет Горленко, — с коня спихнули, из-под меня и из-под прочих начальных людей кони на подводы забраны!» Тот же курьер, который привез письмо от Горленко, подал другое — от полковника Ивана Черныша, также находившегося в Гродне; Орлик распечатал и нашел копию с царского указа, которым будто бы приказывалось Киевскому и Прилуцкому полкам идти в Пруссию для научения и устроения их в драгунские регулярные полки. Выслушав письма, Мазепа сказал: «Какого же нам добра вперед надеяться за наши верные службы и кто ж был бы такой дурак, как я, чтобы до сих пор не приклонился к противной стороне на такие предложения, какие прислал ко мне Станислав Лещинский?» Скоро после этого приезжает сам Горленко в Дубну к Мазепе и объявляет, что притворился больным из страха, чтоб его не послали с полками в Пруссию и не устроили в драгуны. «Я бы ведь этим возбудил против себя ненависть целого войска, — говорил Горлен-ко, — все бы стали говорить, что от меня пошло начало регулярного строя у нас; вот я и притворился больным и отпросился у генерала Рена в отпуск будто домой, подарил ему за это коней добрых да 300 ефимков».