Так кончилась знаменитая война за Испанское наследство, т. е. война Великого европейского союза против Франции, стремившейся к преобладанию. Могущество Людовика XIV было сломлено, как было сломлено прежде могущество Карла V и Фердинанда II. Но сокрушение могущества обоих названных Габсбургов имело следствием усиление Франции, тогда как после войны за Испанское наследство мы не видим в Западной Европе ни одного государства, которое было бы сильнее всех других и могло бы представлять опасность для ее свободы. Франция была унижена и страшно истощена, Бурбонская династия осталась в Испании, и не было недостатка в людях, которые, расхваливая Людовика XIV как великого короля, указывали, что, как бы то ни было, он умел достигнуть своей цели, посадить и удержать внука на испанском престоле. Но мы видим, что, во-первых, Людовик нисколько не был виноват в этом успехе и, во-вторых, Франция ничего от этого не выигрывала. Австрия, по-видимому, получила богатую добычу, но эта добыча, увеличившая национальную пестроту монархии Габсбургов, разумеется, нисколько не прибавила ей силы, а блеск побед иностранного полководца, Евгения Савойского, дал только мгновенную славу, ибо по смерти Евгения австрийские войска обратились к старой привычке «битыми быть», по выражению Суворова.
Еще более благодаря Марльборо выдвинулась Англия; но могущество этой державы было одностороннее; по своему островному положению она не могла и не хотела принимать деятельного участия в делах континента, не могла в отношении к нему играть роль Франции. При заключении Утрехтского мира был подан первый пример раздела государства во имя политического равновесия Европы: проект Вильгельма III был приведен в исполнение — Испания поделена. Что же касается до неожиданного окончания войны, то мы уже видели, что его нельзя приписывать ни разрыву королевы Анны с Марльборо, ни интригам Оксфорда и Болинброка. Война кончилась, потому что не было более причин вести ее: Франция не представляла более опасности, а вести войну для того, чтоб Испанию силою привести не только под власть одной династии, но и одного государя с Австриею, не имело смысла.
Несмотря на эту естественность и необходимость мира, он стал благодаря борьбе партий предметом злых нареканий в Англии. Это нарекание шло от вигов, потому что мир был заключен ториями. Раздражение по вопросу о прекращении или продолжении войны за Испанское наследство усиливалось тем, что в связи с этим вопросом, как уже было сказано, находился другой важнейший вопрос об Английском наследстве, — вопрос о том, кто будет преемником Анны, близкая смерть которой была несомненна. Мы видели, что было утверждено протестантское наследство, т. е. в случае смерти бездетной Анны престол переходил к курфюрсту Ганноверскому, потомку Елизаветы Пфальцской, дочери Иакова I Стюарта; но, несмотря на это постановление, и кроме католиков было много людей, которые были против такого престолонаследия. Постановление о Ганноверском наследстве было делом, следствием революции, а мы знаем, как враждебно англичане относились к революции, как боялись нарушением установленного порядка — законного преемства — подвергнуть страну новым смутам и переменам.
Удаление Стюартов являлось только необходимостию для охранения национальной Церкви, для избежания папского ига. Но неужели при вступлении на престол сына Иакова II нельзя получить достаточных гарантий в пользу национальной Церкви? А если можно, то для чего нарушать законное преемство, подвергать страну смутам, служить революции? Сюда присоединялся страх снова получить короля-иностранца, чужого человека для Англии, немецкого владельца, который будет непременно втягивать Англию в континентальные дела. Характер Вильгельма III и его холодные отношения к Англии и англичанам, его постоянное обращение внимания на голландские интересы, разумеется, не могли помирить англичан с мыслию о подобном же чужом короле. Другие стояли твердо за протестантское наследство: они не хотели слышать о Стюартах не потому только, что Стюарты как католики грозили национальной Церкви, но и потому, что Стюарты постоянно грозили английской конституции; король-иностранец был им менее опасен именно потому, что не мог сближаться с англичанами, приобретать расположение многих; народное удаление и холодность к иностранцу для ревнителей свободы служили лучшими гарантиями против усиления королевской власти. Так установлялись взгляды на будущее Англии в двух противоположных лагерях.
Но было много людей, которые находились в середине, которые или не были способны к решению подобных вопросов и оставались равнодушны к ним, будучи готовы пристать к той стороне, на которой будет успех, или не могли успокоиться на том или другом решении. К числу таких людей могли принадлежать в Англии описываемого времени люди самые видные, даровитые. Чтоб быть решительным приверженцем Ганноверского наследства или Стюартов, нужно было человеку иметь сильное чувство, сильную привязанность к одному и сильную вражду к другому. Только такое чувство могло заставить решительного вига отрицать в Стюартах всякую способность к уступке национальным требованиям, видеть в сыне Иакова II непримиримого врага парламентской формы и Англиканской Церкви; такое же сильное чувство привязанности и вражды могло заставить человека из противоположного лагеря решительно действовать против ганноверского курфюрста в пользу Иакова III. Но люди, которые спокойно относились к делу, не могли решить для себя вопрос о том, при ком будет лучше Англии, при короле из Стюартов или из ганноверского дома, и решали его по личным отношениям, рассчитывали, при ком будет лучше для них самих; некоторые же, видя, что при положении партий и массы народонаселения нет возможности решить, на чьей стороне будет успех, старались для соблюдения своих интересов войти в соглашение с обеими сторонами, заискивали и в Ганновере, и у претендента Иакова III. Они могли думать, что обязаны служить Англии, не обращая большого внимания на лиц, которые будут в ней царствовать, ибо права этих лиц не уяснены.
Это неуяснение прав производило смуту, колебание, шатание, перелетство, какое было у нас в России в Смутное время, когда не знали, кто был прав: царь ли Василий Шуйский, неизвестно каким образом вступивший на престол, или тот, кто называл себя царем Димитрием, и потому некоторые считали себя вправе перелетать из Москвы в Тушино и обратно, смотря по тому, где лучше. К английским перелетам описываемого времени принадлежал и знаменитый Марльборо, постоянно тяготившийся вопросом о престолонаследии и борьбою партий, мешавшею ему действовать. В 1713 году он писал курфюрсту Ганноверскому о своей готовности жертвовать имением и жизнию на службе ему и в том же году уверял агента Иакова III, что скорее отрубит себе руки, чем сделает что-нибудь против королевского дела.
Виги вопили против Утрехтского мира, потому что он сближал Англию с Франциею, поправлял дела Людовика XIV, представителя неограниченной монархии, покровителя Стюартов, которые с его помощию хотели уничтожить парламентскую форму и ввести католицизм в Англии. Виги вопили против главы министерства, лорда-казначея Оксфорда и министра иностранных дел Болинброка как виновников постыдного мира. Мир не был постыден; Оксфорд, и Болинброк не были изменниками, не продали ни чести, ни выгод Англии; но против них легко было кричать, легко обвинять во всем, потому что оба не пользовались чистою репутациею, никто не мог назвать их честными, крепкими в своих убеждениях людьми. За Оксфордом нельзя было признать и отличных способностей, это был человек, тратившийся на мелкие средства, мелкие интриги, совершенно отдавшийся злобе дня, хотевший плыть по ветру, ждать, чем разрешится смута, имевший в виду одно: чтобы при каком бы то ни было решении не потерять своих выгод, поэтому не способный ни к какому решительному действию, когда, по его мнению, было еще рано действовать, отделывавшийся от нетерпеливых людей словами: «Не беспокойтесь, все пойдет хорошо», заслуживший даже от друзей своих название величайшего кормителя завтраками в мире.
