Вообще нельзя полагать большего счастья для государства в слабости соседей, ибо самое верное ручательство для государства состоит не в чужой слабости, а в собственной внутренной силе, которая дает возможность иметь всегда прямую, честную политику, возможность не бояться чужой силы, не стараться без разбора средств обеспечивать себя физически захватом чужого, округлением своей государственной области, ибо для безопасности государства требуются прежде всего силы нравственные. Окружение слабыми соседями дурно воспитывает народ, приучает к драчливости, вселяет завоевательный дух; окружение сильными соседями воспитывает хорошо, сдерживает, внушает уважение к чужим правам, заставляет хлопотать о внутренней силе, о правильности внутреннего развития, как о главном средстве безопасности. Вероятно, Монтескье, пиша свои замечания, хотел показать, что сильным невыгодно пользоваться слабостию слабых, хотел высказаться против завоевательных стремлений и вместе высказаться против политики своего отечества. Вслед за тем автор требует также, чтобы завоеватели умеряли свои стремления и чтобы кротко обходились с покоренными, по требованиям благоразумия. «Монархия может делать завоевание только в естественных границах; благоразумие требует остановиться, как скоро эти границы перейдены. При этих завоеваниях нужно оставлять все в том положении, в каком найдено, оставлять прежние судилища, прежние законы, прежние обычаи, прежние привилегии; перемениться должны только войско и сам государь. С завоеванными областями должно обходиться чрезвычайно кротко».
Самая знаменитая часть сочинения Монтескье, о которой до сих пор наиболее идет речь в литературе государственного права, — это одиннадцатая книга, трактующая «о законах, которые образуют политическую свободу в связи с конституциею». Здесь излагается теория разделения властей: в каждом государстве существуют троякого рода власти: власть законодательная, власть исполнительная и власть судебная.
Основываясь на примере Англии, автор требует разделения этих властей, как необходимости для политической свободы, а политическая свобода, по мнению Монтескье, состоит для гражданина в спокойствии духа, происходящем от уверенности в своей безопасности. Против этого требования разделения власти вооружаются в науке настоящего времени: Монтескье упрекают за то, что он слишком много обращает внимания на государственный механизм, дает слишком много значения механическому действию деления властей, слишком мало внутренней, живой силе; упрекают его за то, что он на цель государства смотрит со внешней, отрицательной стороны, полагая ее в безопасности отдельного лица, а не в положительном благе, не в совершенстве общественного состояния. Но для историка совершенно понятна такая точка зрения, ибо эта безопасность отдельного лица была всего важнее для француза времен Монтескье; понятно, как Монтескье пришел к убеждению в необходимости, чтоб одна власть сдерживала другую для безопасности гражданина, в необходимости разделения властей: если, разделяя, властвуют, то, разделяя же власть, становятся свободными (dividendo imperant et dividendo liberi fiunt).
Для нас важнее, чем спорное требование разделения властей, указание Монтескье на историю происхождения представительной формы, на попытку отыскать ее в начале средневековой истории, на попытку сравнить явления этой истории с явлениями истории древней. Мы теперь не можем удовлетвориться объяснениями Монтескье, но не можем не признать, что положено было начало правильному пониманию дела, что дан был смысл, значение этим Средним векам, к которым до сих пор относились так неприязненно; образованные люди Западной Европы переставали бредить греками и римлянами и начинали обращать внимание на свою собственную древнюю историю, которую называли Среднею, в ней искать твердой почвы для дальнейших государственных построек, ею объяснять свое настоящее. Понятно, что при новости дела, при отсутствии достаточных сведений в истории Средних веков, достаточной вдуманности в ее явления неизбежны были ошибки, которые мы находим у Монтескье; но дело было им начато, указание было сделано громко, на всю Европу, и произвело сильнейшее впечатление. Важен был прием, постоянно употребляемый Монтескье: указавши на происхождение средневековой монархии в Западной Евро-не, готического правления, по выражению автора, он сейчас же указывает на значение царей героического периода греческой истории, на значение римских царей, на положение Рима, на разделение властей после изгнания царей.
Неоспоримо и влияние двенадцатой книги, где говорится о законах, составляющих политическую свободу по отношению к гражданину. Безопасность гражданина всего более подвергается нарушению в обвинениях публичных и частных. Свобода торжествует, когда уголовные законы извлекают наказания из самой природы преступления. Несмотря на ошибки в объяснении частностей, книга должна была производить благотворное впечатление, выставляя неразумность и недействительность жестоких наказаний и разных правительственных мер для предотвращения преступлений. Автор указал, как осторожно надобно поступать с обвинениями в оскорблении величества, когда оскорбление состоит в словах, ибо дело не в словах, а в тоне; иногда молчание выражает более, чем разговор. Где из слов делают преступление, там нет и тени свободы. Слова, соединенные с действием, принимают природу этого действия. Так, человек, который на площади возбуждает подданных к мятежу, виновен в оскорблении величества, ибо здесь слова соединены с действием. Монтескье с негодованием приводит манифест русской императрицы Анны против Долгоруких, где один из этих князей осуждается на смерть за то, что произнес неприличные слова об особе государыни; другой — за то, что злостно толковал ее мудрое распоряжение. Но мы должны прибавить, что другая русская императрица под влиянием книги Монтескье запретила обращать внимание на слова, которые до нее вели к розыскам «тайной канцелярии».
«Государь, — говорит Монтескье, — должен обходиться с подданными прямо, откровенно, доверчиво. Человек озабоченный, боязливый и подозревающий — это актер, затрудненный своею ролью. Когда государь видит, что законы исполняются, пользуются уважением, то может считать себя безопасным. Только бы он не боялся, и тогда увидит, до какой степени народ склонен любить его. Да и за что бы его не любить? Он есть источник почти всего хорошего, что делается в государстве, а наказания относятся на счет законов. Когда министр отказывает, то воображают, что государь исполнил бы просьбу. Даже в общественных бедствиях не обвиняют особу государя, а жалуются, что он не знает, что делается, что он окружен людьми порочными. «Если бы государь знал!» — говорит народ. Власть королевская — это великая пружина, которая должна двигаться легко и без шуму. Есть случаи, где верховная власть должна действовать во всей своей силе; есть случаи, где она должна действовать умеренно. Высшее искусство в управлении — это знать, какое в известных случаях участие должна принимать власть, большое или малое. В наших монархиях счастие подданных состоит в мнении, какое они имеют о кротости правления. Неискусный министр всегда вам напоминает, что вы рабы, тогда как он должен был бы скрывать это, если бы и в самом деле так было. Государь должен только поощрять, грозить же должны только законы. Нравы государя столько же помогают свободе, сколько и законы; он может, подобно законам, делать людей зверями и зверей людьми. Если он любит души свободные, он будет иметь подданных; если он любит души низкие, то будет иметь рабов. Хочет ли он знать великое искусство управления — да приблизит к себе честь и добродетель, да приблизит к себе достоинство личное, да не боится соперников, которых называют людьми достойными: он равен с ними, когда их любит. Пусть охотно выслушивает он просьбы и будет тверд относительно требований; да знает, что придворные пользуются его милостями, а народ получает выгоду от его отказов. Монархи должны быть чрезвычайно сдержанны относительно насмешки. Она льстит, когда умеренна, ибо вводит в фамилиарность; но колкая насмешка позволительна государям менее, чем кому-либо из подданных, потому что она одна ранит всегда смертельно. Еще менее должны они позволять себе явное оскорбление: их обязанность — прощать, наказывать, но никогда не оскорблять. Они должны восхищаться тем, что имеют подданных, которым честь дороже жизни, ибо честь есть такое же побуждение к верности, как и к мужеству».
