– Что иначе? – испугалась Франческа.

– Иначе мне придется его убить.

Она сразу же вспомнила о долге, о длинном списке тех, кто зависел от нее. О Бланш. О Лючии, которая носила под сердцем ребенка погибшего мужа. О находившейся при смерти Белле. И даже о Бельведере – любимом доме, где она так долго не была и о котором почти не думала столько месяцев. Знакомые голоса звали обратно, настойчиво тянули назад, но Франческа знала, что обязана идти вперед. Она внезапно поняла, что хотела бы делать.

– Возьми меня с собой.

Бельдан прикрыл руками лицо, но глаза поверх пальцев оставались ледяными.

– Зачем тебе это? Ради своего ненаглядного Ги? Надеешься отговорить меня убивать брата?

– Надеюсь. Но не ради него, а ради тебя.

На следующее утро, еще до восхода солнца, сир Арнонкур подъехал к дому уважаемой Буоно явно не в лучшем настроении. С пришедшей в волнение и польщенной хозяйкой любезностей не разводил, а с ее мужем, пожалуй, был даже груб. И о здоровье Беллы едва спросил.

– Будет жить, – ответила Франческа и даже ойкнула – так решительно и без всякой галантности он забросил ее на приведенную лошадь. – Доктор Москато сказал, что для полного выздоровления потребуется несколько месяцев, но она, безусловно, поправится, хотя не настолько, чтобы вернуться к прежней профессии. Но может быть, это даже к лучшему. Белла сказала, что собиралась изменить свою жизнь, и что ты ей в этом помогал.

В ответ Бельдан что-то проворчал. Выезжая из ворот, он не смотрел на Франческу.

– Я дал деньги на уход за Беллой – и этой скряге Буоно, и лекарю. Врач мне понравился. К тому же он предложил оставить Беллу у себя. Будет ее учить, а потом намерен дать работу.

– Хороший человек, – отозвалась Франческа. Но она имела в виду не только Якопо.

Через два дня после жестокого сражения его следы стали стираться с окрестных холмов, и в самом городе накал вражды утихал. В домах и лазаретах французы лежали бок о бок с солдатами Золотого войска, и их лечили с одинаковым усердием. Арнонкур оставил изрядную толику золотых флоринов, чтобы так продолжалось и дальше. Стефано помчался во Флоренцию сообщить о поражении и утешить родственников погибших. Армия же до возвращения Бельдана после выполнения миссии в Риме оставалась в умелых руках Кристиано. Весть об отъезде сира д'Арнонкура вызвала беспокойство: и Франческа, и его помощники опасались ловушки. Но все они понимали, что отговорить Бельдана невозможно. Поэтому никто даже не пытался. А Ги склоняли кто как мог, из уважения к его брату все же надеясь, что он докажет свою невиновность.

– Я послал письма матерям и вдовам погибших, – наконец заговорил Арнонкур. – Это самая трудная часть сражения: писать похоронки, когда сам остался невредим. Среди прочих отправил и женщинам Донати. Бедная Лючия! Ее и Элеонору теперь некому защищать! Конечно, сестры могут оставаться в моем доме столько, сколько захотят. Хоть всю жизнь. Я определил им достаточное содержание на случай, если не вернусь во Флоренцию. Но это все материальные вещи. Уверен, что сейчас они для них не имеют значения. Лючия любила мужа, а он любил ее. И вот его не стало.

Они ехали по тосканской равнине, которая с наступлением холодов необыкновенно оскудела и превратилась из сочно-зеленой в безжизненно-серую. По нависшему над их головами небу быстро проносились сплошные снежно-белые облака. Ни птиц, ни крестьян на полях, ни скотины на пастбищах – никаких признаков жизни. Глядя на эту безжизненность, Франческа поежилась.

– Ну вот, как обычно, – проворчал Бельдан, хотя был погружен в свои мысли и, казалось, едва замечал спутницу. – Опять оделась в дорогу слишком легко. Что теперь делать? Придется искать подходящий плащ и рубашку. Никогда не думаешь о практичных вещах. Все на мне: и армия, и лошади, и ты. Хорошо еще, что не отправилась в том, в чем была вчера. Или в мальчишеском платье.

– Извини, – искренне расстроилась Франческа. – Не хотела быть тебе обузой.

– Обузой? – Он молитвенно воздел очи к небу. – Ты плохо представляешь, какая ты обуза. Вчера, когда ты заявила, что желаешь ехать со мной в Рим, я мог бы привести тысячу причин, чтобы отказать, и ни одной, чтобы согласиться. Но тем не менее ты здесь. Поразительно? Теперь придется ехать два дня вместо одного. А когда доберемся до города, Бог знает, что мне с тобой делать, чем кормить, где устраивать? Лучше всего тебе отправиться в монастырь к матери Катерине, – заключил Бельдан. – Если что-нибудь случится, там ты будешь в безопасности. Я уверен, она тебя примет. Ты сама говорила, что она близка с Лючией и леди Беатрис и в хороших отношениях с кардиналом Конти. Да, там тебе будет спокойно.

– Я люблю тебя, Бельдан, – прошептала Франческа так тихо, что ее слова растаяли в воздухе.

Бельдан долго не отвечал, и она была ему за это признательна, – признательна за то, что он ее не услышал. Но вот Бельдан поднял голову, и Франческа увидела, какое грустное у него лицо.

– Ты меня не любишь. И никогда не полюбишь. Потому что ты любишь Ги и пойдешь на все, чтобы его спасти. Решительно на все. Я это знаю, и давай считать, что ты мне сейчас ничего не говорила. Слишком поздно.

У Франчески упало сердце. Добравшись до Рима, Бельдан намеревался избавиться от нее. Ах, если бы он заговорил о них, а не о Ги, сире де Кюси, кардинале Конти, Золотом войске, Флоренции и других вещах, за которыми он пытался прятаться со вчерашнего вечера в кабинете доктора Якопо Москато! Пусть бы он даже посмеивался сейчас над ней. Но говорил бы о ней, потом о себе, а затем перешел бы к ним обоим. Такова была бы нить разговора.

– А ты заметил, – начала она, не глядя на Бельдана, – что у меня распущены волосы?

– Надо собрать их на затылке. Сегодня слишком холодно, чтобы ехать без платка или шали.

Больше он не проронил ни слова, а у Франчески больно заныло сердце. Будущее представилось покрытым непроглядной тьмой. «Я его потеряла!» Ее дом – Бельведер – внезапно предстал настоящим адом. Чистым, красивым, безупречным, но адом.

Словно бы издалека до Франчески дошли слова Арнонкура: «Я тебе об этом не рассказывал. Но когда-то я был женат. Давным-давно. И жена, и ребенок умерли. С тех пор...»

К ней возвратилась надежда. Слабая, но все же надежда, а с нею – жизнь.

– ...Я нисколько не против одиночества, – закончила Франческа. – Может быть, потому что никогда не испытывала настоящего одиночества. Я только сейчас поняла, что жила в дурмане, как мать. Та веселила себя вином, а я – воспоминаниями о прошлом и мечтой о том будущем, которое наступит, когда возвратится Оливер. И эти чары были еще сильнее. Но так было нужно: я очень устала от испытаний и не перенесла бы реальной жизни с ее жестокостями и разочарованиями. Однако теперь я окрепла, стала сильнее. По крайней мере мне самой так кажется. Я говорю и чувствую то, о чем говорю. – Она рассмеялась.

Они с Бельданом проговорили весь день, и слова, точно кирпичики, иногда непросто и болезненно, складывались в прочный мост через разъединяющую их одинокие сердца пропасть. Говорили не обо всем: очень мало было сказано о Ги, хотя именно он свел их вместе и он же разъединил: помолвка, нарушенные обещания, предательство, его слабость и пылкость. Будет время поговорить об этом и позднее. А если не будет – тоже не беда: достаточно уже того, что они ехали вместе по этим пустынным, скованным зимним холодом холмам. И Франческа наслаждалась очарованием каждого мига.

– Скоро ночь, – проговорил Бельдан. Голос с хрипотцой, но по-прежнему полон теплоты. – Сейчас зазвонят к вечерне, а затем наступит темнота. Сир де Кюси обещал мне безопасный путь, так что мы можем остановиться в замке или у гостеприимных монахов. Но я предлагаю другое: здесь неподалеку, на самой границе Тосканы, живет мой приятель. Его зовут Саверио Гвиди. Он ведет простую, одинокую жизнь. Мы давно не виделись, но я уверен, что он окажет нам сердечный прием.

Франческа кивнула и улыбнулась. Бельдан в сгущающихся сумерках улыбнулся ей в ответ. «Вот теперь, – думала она, – вот теперь он попросит меня этой лунной ночью остаться с ним. И пока длится это «теперь», все будет замечательно и превосходно». Однако Франческа знала, что ей еще надо сказать Бельдану нечто важное. Признаться в том, в чем следовало признаться давным-давно. Однако сейчас с этим можно было подождать. Франческа ощущала, что признание выходит за рамки сиюминутного «теперь». Сказано и так достаточно.