— Дело не в еде.

Я вздыхаю, пытаясь успокоиться, отрешиться, немного прийти в себя.

— В такие кафешки любила ходить моя мама. Мы вместе бродили. Ей нравился шум толпы, энергетика молодости, как она говорила. Сопричастность к жизни, пуповина, что связывает тебя с горсткой здоровых и счастливых людей.

Илона в лице меняется, отставляет остатки салата и второго.

— Мама умерла, когда мне было пятнадцать, — произношу я самые тяжёлые слова. Но Илона и так догадалась. — Это было давно, и мне почти не больно. Ты ешь, я не хотел испортить тебе аппетит. Но и не хотел, чтобы ты думала, будто я брезгую. Это не так. Это просто другое.

Она сама берёт меня за руку. Странно. Я чувствую её тепло, вижу глаза, участие в них. В другое время и при других обстоятельствах я бы сказал: «Не жалей меня, не надо», а сейчас то, что происходит между нами настолько естественно, что не хочется марать воздух напрасными словами.

Может, потому что мне нужны её жалость, её ободряющее пожатие. Может, мне как раз не хватало этих слов, этого разговора, потому что чем больше проходит времени, тем чаще кажется: её не было в моей жизни. Но ведь мама была, и оттого, что её не стало, она не выветрилась ни из моего сердца, ни из моей памяти. Да я и не хотел её терять. Не мог.

— Кажется, я поблагодарить тебя должен, — шепчу, сжимая Илонкины ладони.

У меня словно плотину прорывает. Я вспоминаю, рассказываю, восстанавливаю картинки, реставрирую старые фотографии счастливых мгновений.

— А я без отца росла, — признаётся Илона, когда я немного успокаиваюсь. Мы наконец-то приступаем к еде, и каждому из нас гораздо легче, чем до этого. Такие мгновения необычайно сближают. — Его просто не было в нашей жизни. Позже оказалось, он даже не знал, что я есть. Мама ему не сказала. Но, может, и к лучшему. Я встретилась с ним, когда мне восемнадцать исполнилось. Чужие люди. Ни он ко мне ничего не чувствует, ни я к нему. Так бывает, наверное. У него своя семья. У меня, оказывается, две сестры по отцу. Но воспитала меня мама. Валик, отчим, три года назад появился, я уже почти взрослая была.

— А я один. Гипотетически, есть брат, — кривлю губы, молчу, взвешивая, готов ли поделиться и этим с девочкой, которую почти не знаю. — У нас разница в три года. Он меньше.

Я умолкаю, но Илона всё верно понимает. Я вижу это по её глазам.

— После смерти мамы отец женился трижды. Так что у нас в доме не выбывали очаровательные мачехи. По всей вероятности, четвёртая на подходе, почти моя ровесница.

Она смотрит на меня с сочувствием, и вот этой жалости мне точно не нужно. Именно сейчас я понимаю, что, наверное, выгляжу, как нищий с протянутой рукой, как маленький мальчик, которому чего-то недодали.

— У меня нет душевной травмы по этому поводу, — выдавливаю из себя вымученную улыбку. — Это просто жизнь. У отца она своя, у меня — своя. В пятнадцать я ещё бунтовал, а в двадцать пять, наверное, равнодушен ко всему, что происходит в его жизни. У нас… непростые отношения. Ещё больше меня попустило, когда я узнал, что живёт в мире ещё один юноша, который, вероятнее всего, приходится мне братом. И родился он, когда мама была жива и здорова. В общем, всё сложно, но не смертельно.

— Вероятно или брат? — склоняет она голову набок и водит ладонью по столу.

— Генетическую экспертизу отец если и делал, то я об этом не знаю. Но фамилия у Юры осталась прежней — по матери. То ли они сами так решили, то ли предположение не подтвердилось. Однако чёткого ответа я так и не знаю. Пойдём? На нас уже смотрят подозрительно. Наверное, думают, что мы вознамерились их вилочки прикарманить.

Илона смеётся. Смех её очень правильно ложится мне на душу. Это был очень нужный и правильный разговор. Иногда есть такая необходимость — выпускать воспоминания из себя. Особенно, когда есть человек, который не просто послушал, а проникся, повёл себя искренне. По крайней мере, это выглядело именно так.

Я проводил её до общаги — прокатил наконец-то на своей шикарной тачке, но ни восторга, ни воодушевления в Илоне не увидел. Она точно особенная. Не такая, как все. И, наверное, мне придётся ой как постараться, чтобы ухаживать именно за этой девчонкой.

А то, что я за ней приударю, — решение твёрдое, и обжалованию не подлежит.

Илона

И покатилось солнце за горизонт.

Это была какая-то странная, но жизненно необходимая для нас встреча, которая немного всё изменила.

Богдан проводил меня до порога общежития. Попыток обнять или поцеловать не делал. Смотрел только пристально и странно, будто хотел наглядеться впрок. А у меня сердце в груди ухало, падало куда-то вниз, колени становились тяжёлыми, и ноги переставлять было невероятно трудно, словно по пудовой гире привязали к каждой щиколотке.

Мне хотелось думать, что я для него что-то значу, что я ему нравлюсь, что это не просто догонялочки, когда мальчик хочет завалить девочку и поставить очередную зарубку на спинке кровати.

Что вся эта история с мамой, отцом, то ли братом, то ли нет, — настоящая, а не придумана только для того, чтобы меня разжалобить, сделать мягче, сыграть на струнах жалости и получить желаемое.

Я верила, что это были откровения. Я смотрела в его глаза и видела боль. И уж если Островский сыграл, то по нему сцена рыдает слезами, размером с грузовик.

Людке, естественно, я ничего не рассказала. Вернулась крепко задумавшаяся и молчаливая.

— Ты что, Илон? — испугалась она. — Он тебя обидел? Видела вас в окно.

Людка вездесущая. Как только успевает везде.

— Нет, не обидел, — сказала и снова погрузилась в собственные мысли. Эта встреча всколыхнула во мне так много. Может, поэтому я позвонила маме.

— Я тебя очень люблю, — сказала я ей. — И Валику привет передавай, ладно?

Мама тоже всполошилась не на шутку. А я вдруг подумала: мы никогда не знаем, что может ждать нас завтра. Мы спешим, многого не замечаем, часто ругаемся с родителями, огорчаем их. Мы даже не задумываемся, что однажды их может не стать. А мы можем не успеть попросить прощения или сказать, что любим их.

История Богдана встряхнула меня. Я и представить не могла, что мамы вдруг не станет, мыслей таких не допускала, а тут… разрыв шаблона буквально.

В этот вечер Богдан не позвонил. А я, кажется, привыкла к его звонкам, смс-кам, смайликам. Телефон молчал, а я поглядывала на него с досадой.

Эмоциональные качели — это меньше всего, что мне сейчас нужно. У меня сессия на носу, мне учиться нужно, а я, как влюблённая дурочка, в тёмный экран телефона пялюсь.

Людка кидала обиженные взгляды. Поджимала губы. Вздыхала. Качала головой. Она меня раздражала, но я терпела. Людку терпеть можно. А молчание Островского — нет.

Гордость не позволяла мне позвонить первой. Я мысли об этом допустить не могла. Я девочка с принципами. Но все мои принципы летели в разные стороны, и я не знала, что делать.

Ближе к ночи в голову полезли самые страшные и идиотские мысли.

Может, что-то случилось? Ведь не может быть так, чтобы проходу не давал, вздохнуть мешал — и тишина? А вдруг он в аварию попал?

И тут же мозг дорисовывал мрачные картины, которые я гнала прочь и ругалась мысленно самыми страшными словами, какие только знала.

Я уже было решилась нажать на кнопку вызова, когда телефон тихонько пиликнул. Входящее сообщение! Наверное, я ещё никогда так не радовалась смс-ке!

«Вынужден срочно улететь. Не грусти. Встреча в субботу — в силе. И не вздумай отвертеться!»

Да я и не собиралась. Подумаешь. Мне и самой нужна перезагрузка на выходных. Поэтому да, встретиться вполне реально.

Я чувствовала, что глупо-глупо улыбаюсь, прижимая телефон к груди. Я даже вышла из комнаты вон, чтобы Людка своими вздохами и взглядами, расспросами и поучениями не испортила настроение, которое сразу же резко поднялось и пробило потолок, открывая ярко-синее небо, где вовсю переливалась радуга моей незамутнённой радости.