Степан

Когда Трифон предложил Стёпке — то есть, не зная о нашем с ним слиянии, по факту мне — я ничего не ответил. И вовсе не потому, что задумался, и не потому, что никаких выгод в нём не находил. Топать на малую родину пушкарёва сына, где его, а тем более меня, никто не ждёт, чтобы, если всё сложится хорошо, до скончания веку тянуть гарнизонную лямку (а ведь можно и попросту не дойти, или не получить принадлежавший семейству Тимофея Степановича домик с огородиком в слободе — ибо, откровенно говоря, сомнительно, что тамошние командиры доверят пушку необученному сопляку: стёпкин отец-то вместе со своим орудием покинул орловскую крепость, присоединившись к шедшему к Москве войску кандидата на престол, а после смерти артиллериста оно так здесь и осталось). А в столице у Степана единственный родич — дядька Глеб, тип довольно неприятный и околокриминальный, который рано или поздно — думается, всё же рано — обязательно вляпается и попадёт в руки здешних правоохранителей и почти наверняка утянет с собой племянника. А допросы здесь, если верить историческим фильмам и книгам, жестокие, с дыбой, кнутом и пытками огнём, да и наказания преступников гуманностью не отличаются. Помню, доводилось читать, что даже за простое курение трубки царь Алексей Романов приказал уличённых «кнутом бить, ноздри рвать да в Сибирь на вечное поселение высылать». Против Сибири ничего не имею, авось не страшнее Заполярья, где поработать с геологами пришлось довольно долго, а вот два предыдущих пункта радости не вызывают. Конечно, папаша Петра Первого ещё не родился, однако не думаю, что ныне действующее законодательство намного гуманнее. Так что связываться без самой крайней нужды с уголовщиной откровенно боязно, да и, думается, не затем мой разум кто-то в голову этого хлопца пересадил, чтобы тот грабил-убивал, а потом сдох под пытками или в каком-нибудь притоне от ножа собрата-урки.

Потому я сперва и не ответил Трифону, а минуту спустя стало поздно. По настилу наплавного моста застучали копыта и со стороны Замоскворечья проскакала группа конных стрельцов в таких же серых кафтанах, как и на моих собеседниках. Четверо прогалопировали мимо, а пятый осадил коня у раската:

— Ванька! Тришка! Чего лясы точите? — Закричал тот сердито. — Вот ужо голова Кирилло Григорьев[1] узрит — будет вам калачей горячих по плечам да спинам! Чтоб не позорили наш огарёвский приказ в очах Великого Государя!

— Пошто шумишь, Иване, пошто словесами разоряешься? С чего вдруг царю-батюшке наша служба не сподобится? У нас здесь, слава Господу, покойно: это эвон за Неглинною шумство да буйство с пальбою даже и пушечной учинялось, да уж кой час как стихло всё[2]. Ан там туда ходить немочно, потому как на сем месте заставой[3] поставлены. А Великому Государю во Кремлёвских палатах до нас и дела-то нет. При нём немцы службу несут, да стрельцы стремянные. — Воинов оставался совершенно спокойным, отвечая коннику ровным безразличным голосом. А вот Трифон несколько засуетился: застегнул нижние петельки кафтана, поправил кушак, поудобнее приладил за спиной длинное древко топора… Видно, упомянутый голова Кирилл — тот ещё уставник и на взыскания подчинённым не скупится.

Конный стрелец в удивлении аж полез в потылицу, сдвинув на лоб шапку:

— Нешто не ведаете? Так ведь бояре зло на Государя умыслили, воровски его до смерти убить хотяше и многих верных государевых людей животов лишили! Немцы-то расточились, токмо Господней милостью стрельцы его царское величество из лап воров спасли! И ныне Великий Государь Димитрий Иоаннович с нашим Огарёвским да с Сергеевским приказами, да с иными людьми ратными вборзе идёт воров Ваську да Митьку Шуйских, что в Кремле засели, карать, да и тех, кто их руку держит, тож. Нас сторожей ертаульной[4] послали, ан за нами и войско государево воспоследует. Э, да вон же оно! — всадник указал на противоположный берег Москвы-реки, где из Замоскворечья уже вступала на мост серая колонна стрелецкой пехоты, а дальше, на видимом от раската отрезке Большой Ордынки, виднелись какие-то знамёна, краснели кафтаны и поблёскивали доспехи группы верховых.

— Ну, помогай вам Бог, православные! — И, не слушая ответа, конный стрелец поскакал вслед за давно исчезнувшими из моего поля зрения товарищами-дозорными.

Москва — не самая широкая из рек, потому-то меньше десяти минут спустя я наблюдал проходящий отряд уже вблизи. Войском, а тем более армией я, успевший полтора десятилетия с гаком прослужить в Непобедимой и Легендарной, назвать это формирование не рискнул бы. Слишком уж всё выглядело… Кустарно, что ли? Даже в советской комедии «Иван Васильевич меняет профессию» стрельцы смотрелись единообразнее и дисциплинированнее. А сейчас мимо проходили, поворачивая зачем-то на Варварку, дядьки разной степени бородатости в суконных и сермяжных кафтанах разных оттенков серого колеру и различного покроя и серых же шапках, среди которых резко-редко мелькали зелёные и красные колпаки[5], в разнокалиберных сапогах, изгвазданных, несмотря на сухую погоду, московской грязью. Вооружены они также были однотипно, но разнообразно: у всех имелись топоры на длинных рукоятях, у большинства — здоровенные фитильные пищали с железными сошками-рогульками — всё кованое вручную мастерами разных способностей: на что-то и посмотреть приятно, а многое выглядело настолько убого, что без крайней надобности и в руки такую кривондюлину брать противно. Многие имели у поясов сабли различной кривизны, а некоторые счастливчики вооружились мушкетами с кремнёвыми замками. Пистолеты заметил только у нескольких конников, остальные же стрельцы-кавалеристы, к моему удивлению, имели при себе азиатского вида луки в специальных футлярах. Я читал когда-то, что такие «налучья» назывались саадаками, но думал, что их перестали использовать давным-давно[6].

За отрядом конных стрельцов двигалась группа конных — сразу видно: командиры! — в окружении нескольких «краснокафтанников». Похоже, один из них и есть царь. Ни разу в жизни не видал живых монархов кроме как по телевизору, а тут вот сподобился, когда умер и воскрес в теле подростка. Удивительно даже: вроде бы мне тот царь и даром не нужен, тем более что я сам большевик с 1943-го года, и в партию вступил ещё на фронте, младшим сержантом. Притом царь этот, как писали в учебниках, должно быть и не настоящий, а лже-Дмитрий. А всё-ж таки любопытно! Как-никак — историческая фигура, не каждому попы ежегодную анафему провозглашают. Вроде бы только ему, Степану Разину, Мазепе да Льву Толстому. Ну, Мазепа тот ещё «сам себе петлюра[7]», а насчёт Толстого и Разина я с церковниками резко не согласен. Про Толстого хорошо булгаковский Виктор Мышлаевский сказал: ««Войну и мир» читал… Вот, действительно, книга. До самого конца прочитал — и с удовольствием. А почему? Потому что писал не обормот какой-нибудь, а артиллерийский офицер[8]». Что до Степана Тимофеевича — так по семейному преданию один из моих предков в войске атамана то ли есаулом был, то ли ещё кем и очень Разина всем сердцем уважал до такой степени, что сыновей Тимофеем, Степаном да Фролом поназывал. С тех пор и пошли у нас в роду сплошь Степаны Тимофеевичи да Тимофеи Степановичи. Вот и я с уважением отношусь к тому, чьим именем родители нарекли.

В той своей жизни мне приходилось видеть репродукции с пары портретов Лжедмитрия, но на них он смотрел прямо на зрителя. Теперь же мне был виден только профиль единственного безбородого из троих всадников: высокий лоб, прямой нос, чуть выдающийся вперёд волевой подбородок… Заметных на одном из портретов бородавок не увидел: обе они на правой стороне лица, мы же со стрельцами стояли слева от колонны. Один из всадников придержал коня и скомандовал моим собеседникам:

— Воинов, Орлович[9]! Вборзе ступайте до своего десятка! Сеча предстоит, каждый верный дорог, а вы тут торчите! Никто же тот бомбард не скрадёт: не подымут! Ступайте живой ногою! — И поскакал догонять удалившегося царя.

Трифон с Иваном поспешно распрощались, причём приятель покойного отца Стёпки суетливо перекрестил меня и, вскинув на плечи пищали, полу-бегом-полушагом двинулись догонять однополчан. И я вновь остался сам по себе.