Однажды это закончится. Все равно. Так или иначе.

— Или все-таки придется приказать?

Её голос звучал для меня уже словно из глубокого тумана. Такого густого, что слова вязли в нем слогами. Но этот же туман, мокрый и липкий, одновременно дунул в тело прохладой, освежая, проясняя и…

Я всю жизнь выполняю приказы. Может, больше вовсе ни на что не гожусь, неважно. Но командиров хочу выбирать себе сам. А в их число уж точно не войдет сопливая сонга, готовая упиваться своей властью, пока не захлебнется.

Пока…

Пока?

Пока.

— Захлопнись!

Вряд ли я это крикнул или даже просто сказал. Скорее прошипел. Но песня вздрогнула и оборвалась. Следом захрипела уже девица, оседая на пол и царапая ногтями горло.

Мозг включаться обратно, правда, не поспешил: пробормотал что-то о целесообразности разборки с оставшимися противниками и закачался в гамаке, продолжая наслаждаться остатками тумана. Мол, и без меня разберешься, не маленький.

А я-то как раз… Почти ползунок, бл. Нет, с четверенек не поднимусь, так надежнее. Так точек опоры больше. Да и зачем, собственно, уходить из цоколя?

Кувырок через плечо, полуразворот на спине, пародия на «мулине» ещё плоховато слушающимися ногами — и ближний из гопников уже не рядом и не стоит, а лежит подо мной, получая удар кулаком, на который мне удалось подвесить минимум половину собственной туши. Прямо в кадык, до хруста.

Второй, смуглый, за эти секунды чуть опомнился и начал пятиться, но не успел: я оттолкнулся всеми четырьмя лапами, врезался в него над коленями, перекатился по рухнувшему противнику и ударил, уже не особо целясь, а просто со всей дури. Получилось — в челюсть. Которую свернуло вместе с головой.

Понадобилась ещё минута или две, чтобы свыкнуться с мыслью о необходимости подняться на ноги, хотя против выступали почти все ощущения. Вернее, их неполное присутствие.

Ещё через какое-то время я все-таки перебрался в вертикальное положение. Хотя бы для того, чтобы дойти до сонги на своих двоих, а не ползать по полу, собирая оставшуюся грязь.

Она лежала совершенно неподвижно, а живой человек вряд ли способен на такую безмятежность, если пальцы обеих рук воткнуты в горло почти на целую фалангу. Но я все-таки присел на одно колено и пощупал пульс. Потом оттянул правое веко.

Глаз, глядящий в вечность, был почти полностью залит кровью. Изнутри.

Возникшие подозрения неприятно взъерошили волосы на загривке, но от проверки отговаривать не стали, и я раздвинул челюсти сонги, чтобы увидеть ожидаемое, но ни хрена не объяснимое.

Она, в самом деле, захлопнулась. Можно даже сказать, заткнулась. Собственным языком.

Отлично. Просто восхитительно. Теперь, пожалуй, пора и передохнуть, под растерянно-восхищенный присвист Михеля:

— Вот это я понимаю, нижний брейк!

В детстве мама… Женщина, которую я называл «мамой», оценивая результаты моей рассеянности, обычно произносила что-то вроде: «Это непозволительно, Петер». В случае крайней степени учиненных мной неприятностей «непозволительное» становилось ещё и «постыдным». Интересно, какой эпитет она подобрала бы сейчас?

О чем я вообще думал, вернувшись домой, запихав все снятые вещи в машинку и включив одно только замачивание, без стирки? Да не думал вообще. Чувствовал потребность избавиться от грязи как можно скорее, и все. Поэтому после душа сразу отрубился. Чтобы с утра пораньше наткнуться на полную корзину грязного белья, укоризненный взгляд Консуэлы, отматерить самого себя, постирать-таки замоченное, развесить и попробовать доесть поттеровское рагу. Или хотя бы посильно приблизить сей знаменательный момент.

Грязно. Мутно. Вокруг. Внутри. А ещё завывающая Лахудра перед глазами. Как со всем этим теперь разбираться? Да и возможно ли разобраться, в принципе?

Михель сразу сказал, что с полицией встречаться не собирается. Вызывать — тоже. Что понятно, учитывая его побочный заработок и сомнительные, зато весьма близкие знакомства. Если захочу вызвать я, отвечать буду за все единолично. А честные соцработники просто мимо проходили, да. И на минутку отлучились за угол.

Наверное, чисто по-христиански было некрасиво бросать покойников на произвол судьбы и местного населения, но заповеди и проповеди мало занимали меня в тот момент. Потому что на повестке дня стоял один-единственный вопрос: какого хрена и что со мной происходит?

Нет, не в плане трупов. И даже не в количестве. А вот качество…

Вообще, все произошедшее отличнейшим образом подпадало и под самоуправство, и под превышение служебных полномочий. Хотя бы из-за отсутствия у покойников хоть чего-то, похожего на оружие, даже зубочистки завалящей, и той не нашлось. Видимо, покровительство сонги заменяло собой все остальное. К тому же, она могла и этой сладкой парочкой поигрывать. Вряд ли именно так, как продемонстрировала на мне, но… А может даже и так. И у неё явно были свои причины. Плюс смертельная ненависть.

Я поймал это вместе с обрывом песни. Нет, не желание убивать. Не приказ. Просьбу. Последнюю. И выполнил.

Если бы не вынужденная привычка следить за своими действиями, особенно в напряженных ситуациях, и не курсы, на которых нас учили прислушиваться к собственному телу, суть произошедшего ускользнула бы от моего понимания. Возможно, так было бы и лучше. Даже наверняка. Но благостного неведения мне не полагалось.

Когда усилиями сонги моё сознание оказалось в почти полной изоляции от тела, как раз и начал возникать тот треклятый туман. Но я неверно принял все это за признак разделения связей, тогда как на самом деле случилось что-то принципиально противоположное.

Больше всего это походило на то, что клочки нервной системы, отрезанной от мозга, ухватились друг за друга и слепились в его дублера. В новый центр управления. Только не совсем центральный и ничуть не централизованный. Потому что порядок действий оказался задан заранее, и нужно было всего лишь ему следовать.

Каждый солдат, то есть, каждая мышца и связка исполнили свои маневры. Те, которым давным-давно и хорошо обучены. А мозг, зараза, возвращаться не спешил. Выжидал, пока не стало тихо. Правда, его возвращение к исполнению своих обязанностей ситуацию с чувствами и ощущениями существенным образом не поменяло. По крайней мере, в морально-психологическом плане.

За время службы возможность вдоволь насмотреться на трупы выпадает не особенно часто, но если уж везет, то везет по полной. Взять, к примеру, оцепление районов ЧС или транспортных происшествий, когда за одну вахту можно десятками покойников налюбоваться. В любых видах, со всеми возможными травмами и повреждениями. Поэтому я не удивился тому, что три тела на грязном полу не вызвали у меня какого бы то ни было отклика. Заставляло задуматься ощущение полной правильности случившегося. Словно все именно так и должно было быть. Без вариантов.

Причем, если по поводу сонги сознание все-таки выплюнуло что-то вроде «сама виновата», то в отношении её спутников, которых можно и нужно было всего лишь вывести из строя, а не убивать, я получил в качестве объяснения невнятное: «Она же попросила, значит, надо помогать».

На курсах помимо всего прочего нас долбали и всякими психологическими штуками, с упором на то, чтобы мы знали, как звучат первые тревожные звоночки и заблаговременно могли предупредить окружающих о грядущем съезде крыши. Пока ещё сами в состоянии трезво мыслить. Но тут-то уже не звоночек, тут сирена надрывается.

Уродство какое-то. А я — глубоко больной урод, потому что после всего случившегося думаю в лучшем случае о том, что подставил под возможный удар товарищей. Фиг с ней, с Лахудрой, там все просто: девушка не дала, и я взял сам. Все, что хотел, и так, как считал нужным. Вот случайная мысль о том, что тот же Полли из-за меня в опасной ситуации может оказаться без поддержки, да, трогала. Можно сказать, за живое. Насчет же остального…

Сознание разложило девиц, пострадавших по моей воле, на две полочки. Одна — должна была, но не исполнила долг, за что ей порицание и осуждение. Вторая — не должна была вести себя плохо и, собственно, больше не будет. Точка.