– Я хочу рассказать…
– А я хочу выслушать.
– Ну… хорошо. Они связали меня, пока я спал, оставили на Скале Покинутых. Пен придумал игру: нужно было кидать в меня камни и набирать очки, побеждает тот, кто соберёт больше всех, пока скала не скроется под толщей воды и я не пойду ко дну. Один балл за каждый камень, попавший в цель. Два за тот, что угодит в голову. Три, если в лицо. Не знаю, как я сохранил все зубы, и как мой нос остался цел, я уворачивался… в заднем кармане у меня была заточка, мне удалось выхватить её и разрезать канат. Но, пока я пилил, счёт у них уже пошёл на сотни. Я плохо соображал, один мерзавец всё время попадал мне в лоб… во мне кипели обида, гнев, непонимание, но сильнее всего – гнев… канат лопнул, гнев застлал глаза красной пеленой, в одну секунду я разорвал проклятые веревки, в другую уже вынырнул у камней и изо всех сил душил того пацана, глаза у него выпучились, язык торчал… Я едва не воткнул заточку ему в живот, уже замахнулся… Пен налетел на меня, полоснул, я и так был весь в крови, побитый камнями, на кровь приплыла Крокодилица… а тут ещё море крови, я ничего не понял, только адская боль, хохот Пена, крики говнюка, которого я чуть не задушил… Всё пульсирует, брызжет… я испугался. Убежал. Как-то добрался до корабля, спрятался… А потом увидел, что произошло.
Все эти воспоминания стояли у Джеймса перед глазами, словно картины, живые, красочные, как будто всё случилось вчера: он очнулся в старом вонючем деревянном помещении, отовсюду несло плесенью, сыростью и ещё бог знает чем, стены искорёжены, круги в глазах мешают разглядеть больше. Кажется, Джеймс сидел на полу в углу и, кажется, неподалёку кто-то маячил. Он хотел пошевелиться, но испытал такую адскую боль, что чуть не ослеп, и отчаянно заорал. Его небритое лицо сцапали какие-то морщинистые ручонки, силой отвернули в сторону, и у Джеймса не хватило сил сопротивляться, он только верещал, извивался от боли, как сумасшедший, и полоумно вращал глазами.
– Успокойся, успокойся, мальчик! Не дёргайся! Тише! – с сочувствием воскликнул чей-то голос, – Ай, да не дёргайся же, ничего уже не сделаешь! Только хуже будет!
Бедного Джеймса трусило нещадно, но он постарался внять словам обладателя толстеньких грязных пальцев, вцепившихся в его впалые щёки и постепенно утихомирился. Боль пульсировала во всём его теле с такой силой, словно его заживо резали и били кувалдой по голове.
– Отпусти… – хрипло произнёс Джеймс неизвестному человеку, – больно…
– Прости, несчастный мальчик! Ладно! Но не отворачивайся от меня, ты падаешь в обморок, когда видишь её!
Туго соображая и не понимая, о чём ему говорят, Джеймс поморгал и слабо кивнул. Руки отпустили. С трудом концентрируя глаза, картинка в которых подрагивала от каждой болевой вспышки один-два раза в секунду, Джеймс сумел разглядеть того, кто к нему обращался: это был пожилой мужчинка, сбитенький на вид, с очень простым, доброжелательным выражением порепанного лица. Он был одет в кошмарные лохмотья, запачканные чем-то отвратительно желтушным и почерневшим, его лоб и руки по локоть тоже были измазаны.
– Меня зовут Сми, – сказал он.
Желая придерживаться манер даже в том состоянии, когда все демоны Ада выползли из-под земли, чтобы творить страшные пытки, Джеймс хотел протянуть ему кисть. Боль раскалилась добела и пронзила все суставы справа, взгляд автоматически направился в ту сторону, и перед лицом возникла вместо руки жуткая окровавленная культя, мерзко нарывающая и, как-будто, обугленная, вся в ожогах. Из-под ошмётков кожи и мяса медленно сочилась кровь тошнотворного желтоватого цвета. Левая рука судорожно заскользила по слизи на полу, дыхание спёрло, и голубые глаза в ужасе снова закатились. Изо рта полилась рвота, и человек по имени Сми со вздохом наклонил Джеймса вперёд, чтобы он не захлебнулся насмерть.
– Это снова я, помнишь меня? – добросердечно спросил Сми, когда Джеймс очнулся в следующий раз.
Пожилой толстяк был не слишком далёк, но ему хватило ума отстирать свои шмотки от крови пострадавшего горемыки, вида которой тот явно не мог выдержать ни секунды. Он также накинул на Джеймса кусок ветхой парусины, чтобы скрыть от него покалеченную руку.
– Да… да, ты Сми. Я Джез, – пролепетал Джеймс, прокашливаясь и отплёвываясь от гадкого вкуса во рту.
– Ну вот, мальчик мой, теперь я знаю твоё имя! Ты как? Не отключишься опять?
– Что?.. Нет… Сми… Где мы? Дай воды…
– Ай, я, глупый! На, вот, держи, пей!
Седой Сми почесал лысеющую у висков репу и протянул Джеймсу мерзенького вида флягу. Джеймс тупо уставился на неё, его дыхание вдруг панически ускорилось, на лбу выступил пот, а губы затряслись. Сми, конечно, хоть и взаправду был глуповат, но имел сердце, которое порой подсказывало ему верные действия. Он подвинулся к Джеймсу поближе и самостоятельно поднёс воду к пересохшим и искривлённым от боли и ужаса губам.
– Я сам не понял, где я, – просто сказал Сми, – как-то попал на странный остров, бродил, искал лодку, так-то я боцман, вообще-то! Потом думал сварганить сигнальный костёр, а тут, погляжу – корабль! Старый, давно, наверное, потерпел крушение. Ну, я и полез внутрь, вдруг припасы какие, выпивка, а тут ты, лежишь, помираешь. Хорошо, я топор нашёл, прижёг твою рану, да и выпивка тоже потом откопалась, полил, вроде больше не нарывает. Но ты всё равно не смотри туда, мой мальчик, ладно? Плохеешь сразу!
Взгляд у Джеймса отсутствующе плыл, но он немного кивал и моргал, показывая, что следует за рассказом седого боцмана.
– Говорить можешь, а, Джез? Ты сам-то помнишь, кто ты, и как попал сюда? Кто с тобой сделал такое?
– Э-э… Джез?.. Да, да, Джез, это я… Питер Пен, старый друг… напал…
– Кто это, Питер Пен?
– Мальчишка… здесь живёт…
– Так этот остров обитаем, жить можно? Ну и хорошо. Значит, подождем, пока тебе получше станет, а там разберёмся.
Но боцман забыл, в чём хотел разобраться, и хотел ли вообще, уже на следующий день, а Джеймс был в принципе не в состоянии думать. Впереди у них было более двухсот тысяч лун до момента, как мы впервые встретимся с ними, когда двенадцатилетняя Венди окажется на облаке над Весёлым Роджером. Сми к тому времени давно позабудет, кто он, и откуда, тогда как Джеймс будет в самых красочных деталях прекрасно помнить события, которые никогда с ним не происходили: например, как он служил боцманом у Чёрной Бороды и как заполучил Весёлый Роджер в качестве трофея.
Венди спустилась со столешницы, села к Джеймсу на руки и обняла его крепко.
– Я не представляю, Джеймс, что заставляет тебя думать – спустя столько лет! – что я могу вдруг поменять своё отношение к тебе… знай, этому не бывать. Если бы в моих силах было утопить Пена голыми руками за всю боль, какую он тебе причинил, я бы это сделала не раздумывая, честное слово.
– Любовь моя… спасибо… но, мне бы такого не хотелось. Это живое воплощение моего кошмара: то, что ты разделяешь мою судьбу… мою боль… и мою ненависть… Пен, может, и не украл твою жизнь лично, как мою, но ты здесь, в плену его острова, и моё сердце рвётся на части. Раньше я не понимал сполна… сотни лет, Венди. Сотни. Все, кого я знал, умерли. Потом умерли следующие. И следующие. И следующие. Я не хочу такой участи тебе.
Осторожно приложив пальчик к колючим усам с ароматом сигар, Венди безмолвно попросила капитана не продолжать эту мысль. Она улыбнулась ему, ещё раз пригладила его брови, скулы, нежно дотронулась губами до лба с морщинкой и потянула Джеймса к себе, предлагая спрятать лицо в уютной ямочке у неё на шее. И Джеймс, конечно, повиновался.
– Как ты себя чувствуешь? – прошептала Венди, зарываясь носиком в кудрях, – Теперь, когда понимаешь?
Ямочка на шее наполнилась длинным горячим выдохом, скрывая в тепле и трепете глубокую чёрную печаль, иголками засевшую в преданном доброй маленькой мисс ноющем сердце.
– Мне страшно. Страшно осознавать. Чувствую себя обманутым, растоптанным. Странно… вроде бы, у меня давно нет связей с большим миром, их и в моё время по сути особенно не было: никогда ничего серьёзного, никто меня не ждал, я ни за кем не скучал, никого не потерял, мне не к кому и некуда было возвращаться… но я испытываю ощущение, как будто меня предали. Как будто отобрали что-то важное, хотя единственное по-настоящему важное для меня я прямо сейчас держу в своих руках. А ещё… знаешь, я чувствую себя легко. Прозрачно. Чисто. Как будто я помолодел. Триста лет на земле или тысяча на острове… но, я ведь не старый, правда? Пен всегда обзывает меня стариком… но… я же ещё молодой? Скажем, тридцать семь, это молодой?
