Одно из событий удалось предотвратить, но только одно. Альда предупредила Раэля о возможной опасности на первой с его падаваном миссии — напомнила, что пиратам свойственно играть против правил, и что у многих из них нет ни кодекса чести, ни благородства. Маленькая Ним всё равно погибла. И в тот единственный раз, когда Мастер Ян собрал весь свой «род» на званый ужин, она, ребёнок с ещё пустой от бус падаванской косичкой, предупредила Ксанатоса, тоже ещё ребёнка, но уже горделивого и заносчивого, что однажды ему предстоит тяжелый выбор. Он испугался, не поверил и, годы спустя, ошибся, пал и разбил этим сердце Квай-Гону.
На Галидраане Альда чуть ли не грудью встала между отрядом джедаев и Настоящими Мандалорцами, и Мастер Ян встал вместе с ней, несмотря на поддельные доказательства, выданные Сенатом, потому что любил её, как дочь, потому что в некоторых вопросах доверял ей больше, чем самому себе — и люди Джанго Фетта избежали незаслуженной смерти. Переговоры были напряжёнными и долгими, но никто не обнажил клинка, и никто не выстрелил. Разве что в сторону затаившихся Часовых Смерти, ждавших крови и падали, как стервятники, но и это было на руку — Фетт обзавёлся Дарксейбером, победив в смертельном поединке Тора Визсла, отомстив за своего приёмного отца Джастера, джедаи обзавелись сотрудничеством с Настоящими Мандалорцами, Мастер Ян стал первым официальным дипломатом между ними, а Альда, несмотря на сравнительную юность, (ей едва исполнилось двадцать), лишилась падаванской косички, будучи удостоенной звания рыцаря.
Она не хотела думать, но всё равно думала, неужели нельзя предотвратить всё то плохое, что привело Палпатина к креслу канцлера, а джедаев Руусанской реформации к вымиранию — и ей становилось плохо. Орден уже начал меняться. Падаваны узнали свои права, количество психологов в Храме увеличилось, их посещение назначалось некоторым пациентам лазарета в обязательном порядке, многие рыцари и магистры и вовсе ходили к ним по собственной воле — и этого всё равно оказалось недостаточно. Оказалось, что некоторые, как Ксанатос, не хотят быть спасёнными, потому что таков их сознательный выбор. Тому, кто не хочет спастись, никак помочь нельзя. «Грех не в темноте, а в нежелании света, не в непонимании, а в сопротивлении пониманию, в намеренной слепости и в злостной предвзятости. В злой воле к добру» — вспоминала она Цветаеву.
Квай-Гон всё ещё крепко спал, когда нежно-персиковые лучи рассвета закрались в гостиную. Его дом был пропитан горем безвозвратной утраты и абсолютной потерянностью. В более радостные времена там было уютно и ярко — многочисленные растения благоухали, несмотря на скорбь своего хозяина, шумели пышными листьями на сквозняке. Солнечные зайчики бегали по разноцветным коврам и гобеленам с разных планет. Комната Ксанатоса была закрыта на ключ, спальня самого Квай-Гона пустовала, её хозяин уснул на диване в гостиной, одетый и обутый, измождённый и вымотанный, мучительно бледный — Альда ещё ночью решила не переносить его в кровать. Он нашёл временный покой, где ему было хоть как-то комфортно. Может, так воспоминания душили его чуть меньше.
Альда смутно подозревала, в каком состоянии он находился. Прощать что живых, что мёртвых особенно тяжело, если предательство, если извинений не было и не будет, если ничего не исправить и не перемотать назад. А боль… когда её много, когда сердце действительно вдребезги, до слёз ещё надо дотерпеть и дожить; на сердце тяжело и пасмурно, как от неба, затянутого белой пеленой, которое всё никак не может разразиться дождём. Синоптики бесконечно что-то обещают, но всегда кажется, что бессовестно врут.
Она недоумевала, почему Квай-Гон оказался той ночью один. Почему, судя по грязной посуде и пыли, к нему до сих пор никто не приходил. От людей в таком положении нельзя отворачиваться, даже если от чужих проблем немного болит шея, особенно, если такое случилось с близким. Жизнь удивительна и прекрасна, но справедлива, никому из неё не уйти нетронутым, не отхлебнув из чаши своего горького отчаяния. Они не пришли, потому что испугались? Потому что Квай-Гона слухи уже превратили в персону нон грата? Потому что у более старшего поколения не принято подставлять плечо под чужой крест хотя бы на несколько миль?
Альда за него злилась. Даже не потому что джедайский «род», а просто, по-человечески.
Она тихо помыла посуду, протёрла её и разложила по своим местам. Подумав, быстро вернулась в их с Мастером апартаменты, откуда ещё не успела съехать после повышения в ранге, взяла с собой продукты, датапад, благовония, нитки с иголкой и бумагу — старая привычка делать журавлики никуда не делась. Квай-Гон всё ещё спал, когда Альда на цыпочках вошла в гостиную. Его грудь вздымалась так незаметно и тихо под пледом, что пришлось удостовериться через Силу, что пульс есть, всё в порядке.
Альда не умела ловить человеческие души, как хотел Холден в «Над пропастью во ржи», и к ней не пришло это знание, как к апостолу Петру. Всё, что она делала, это шаги в невесомость, но со свечой в груди, пламени которой достаточно, чтобы хотя бы немного развеять мрак. Собственные доброта и сочувствие, ничего больше. Немного смелости, пожалуй. Иногда быть хорошим человеком требует усилия заглянуть своим страхам в глаза, не дрогнуть, сжав кулаки, и не отвернуться.
— Когда-нибудь мы все умрём, уйдём в Силу, — тихо сказала она, зажигая палочку благовоний. Воткнула её в специальную дощечку. — И оставим в мире людей всё то, что несли в себе: предметы, вкусы и запахи, воспоминания, эмоции и чувства. Но не только музыка эпохи будет мерить шаги между нашими могилами. Будет что-то ещё. Что именно — зависит только от нас. Рано или поздно, позабудутся старые обиды и трагедии. А вечно живёт только любовь, чистая и простая, которую мы называем человеколюбием или настоящим искусством.
Никуда не торопясь, она привычными движениями сложила несколько цветных журавликов. Их крылья не несли на себе чернил, это было не нужно. Альда аккуратно подцепила их на нитку. Подняла себя в Силе, повесила их на люстру. Тонкий дымок от благовоний потерялся в добрых крыльях, медленно кружащихся от лёгкого сквозняка через приоткрытое окно.
— Пожалуйста, укажите ему путь, — тихо попросила и поклонилась.
Она не умела делать Ловцы Снов. На самом деле, с мелкой моторикой, не считая журавликов, у неё вообще не очень ладилось. Но и их будто было достаточно. К тому же, Квай-Гон, если характер у него был такой, как в книгах, комиксах и фильмах, перед Ловцом Снов мог бы заупрямиться. А журавлики никому ничего не навязывают, друзья и проводники по своей натуре.
(…)
Она приходила к нему в «час быка» и оставалась до того момента утра, когда Храм заполнялся сонными юнлингами, плетущимися на завтрак перед занятиями. Бывало, он скидывал с себя пелену кошмаров в «час волка», и мягкие руки ловили его бешено бьющееся сердце, которое решило, что ему куда больше нравится жить, нежели умирать. Квай-Гон оттолкнул от себя всех, кто предложил свою помощь, когда он только вернулся в Храм — обида отвергнутого им Фимора до сих пор горчила в Силе, — но непрошенная гостья каждую ночь занимала свой пост, будто сторож снов, и уходила незадолго до того, как Квай-Гон успевал проснуться. Утром, стоило ему разлепить глаза, он обнаруживал на столе готовую еду, которую мог легко переварить его измученный нервами желудок. Воздух пах сереннианскими благовониями, девичьими духами с жасмином, отваром с розмарином и розами, которым ему мягко протирали лицо, и свежестью раннего утра, струящейся из окна, выходящего на Сад Тысячи Фонтанов. Журавликов на нитке, кружащихся под люстрой, Квай-Гон заметил сразу. Они тоже что-то делали с воздухом его дома. Что-то маленькое в своём масштабе, что-то незначительное, но почему-то важное.
Хотелось поймать Альду Ганор за рукав и спросить: «почему?». Разве она не понимает, что если человек хочет себя наказать, надо оставить его в покое? Он хотел голодать, но от принесённой домашней еды отказываться было бы невежливо, а уж выкидывать её — тем более. Он собирался содрать со стен гобелены, выкинуть ковры, но бумажные журавлики, благовония и остальные запахи с каждым днём всё дальше и дальше прогоняли присутствие Ксанатоса из дома. В конце концов, он хотел остаться один, совсем один, наедине со своим горем, а ему не позволили. И… в глубине души, Квай-Гон был этому рад, но он всё ещё стыдился того, как это оказалось нужно. И смириться с чужой помощью оказалось удивительно просто.
