— Кто? — расслышал Фридрих, стоя за приоткрытой дверью кабинета. Голос, что донесся до его слуха, был узнан сразу же. Бесцветный, прокуренный, твёрдый — это было олицетворение Альберта Нойманна. Фридрих ощутил, как затряслись колени от этого звука, и сжал пальцы в кулак.
— Блумхаген, герр Нойманн, — ответил патрульный.
— Пусть войдет.
Фридрих не стал дожидаться разрешения со стороны патрульного и быстрым шагом зашёл в кабинет.
Убранство комнаты встретило его ярким светом керосиновой лампы, что отбрасывала тени на рядом стоящую мебель. В углах царил полумрак, отчего в центре сидящего Нойманна образовывался настоящий ореол света. Фридрих прищурил глаза. В нескольких шагах от него находился большой стол, за которым сидел обер-лейтенант. Дым от его дорогой сигары струился по воздуху, утекая в приоткрытое окно. Альберт Нойманн не глядел на Фридриха, он лишь слабо раскачивался на ножках стула, повернувшись боком к входной двери.
С приходом Фридриха патрульный отдал честь и удалился. Фридрих остался наедине с Нойманном. Голубые глаза арийца непрерывно смотрели на сидящего напротив мужчину. В груди всё так же было пусто, однако голова всё также продолжала гудеть. Молодой человек потер пальцы друг о друга, разогревая кожу, и мягко прикрыл глаза. Сердце отбивало размеренный ритм, но волосы на загривке встали дыбом.
— Д-добрый вечер, герр Н-нойманн, — произнес Фридрих, отдавая честь. На его удивление голос звучал твёрдо, даже с присутствием заикания.
Альберт Нойманн не повернулся на звук, всё также продолжая лицезреть вечерний Химворде в окно. Он вновь поднес сигару к губам и слабо втянул её. Фридрих заметил его руки, что были покрыты белесыми рубцами.
— Этот город вечером кажется не таким уж и привлекательным, — неожиданно сказал Нойманн. Его голос мигом разрезал тишину, отчего Фридрих тут же вытянулся, словно по струнке. — Вам так не кажется, солдат?
— Н-нет, герр, — начал Фридрих, однако губы его дрожали. — Я д-думаю, что г-г-город прекрасен всегда.
Обер-лейтенант улыбнулся краешком губ и, бросив тлеющую сигару в пепельницу, повернулся к Фридриху. Холодные стеклянные глаза блеснули в полумраке. Фридрих дернулся, когда встретился с ними взглядом. Ариец чувствовал, как его взор просачивается под кожу. Глаза колкие, стальные, напоминающие зимний лёд, смотрели прямо на него.
— Когда ваш отец попросил меня устроить вас в армию, мне хватило уважения и старой дружбы не поднять его на смех, — произнес Нойманн, не отрывая взгляда от лица Блумхагена, — ибо таким романтикам, как вы, только и стоит, что строчить любовные поэмы да бегать на свидания.
Фридрих ощутил, как что-то изнутри начинает разрывать его на части. Медленно и слишком больно, словно раскаленное лезвие ножа проникает в его сердце. Оно истекает не кровью, а чем-то другим, что более ценно для молодого солдата. В глазах появились мутные пятна, а очертания звериного взгляда Альберта Нойманна стало расплывчатым. Тени заплясали в замысловатом танце, цвета начали смешиваться. Однако единственный силуэт был виден настолько отчетливо, что казался ненастоящим. Зелёное платье слабо колыхалось в непонятном вихре, загорелая кожа была словно подсвечена солнцем, а мягкие каштановые кудри волнами обрамляли её лицо, столь нежное и трогательное. Но взгляд зеленых глаз оставался ярким, как будто в нём была искра, что заставляла всё вокруг оживать. Но любимый взгляд ничего не пробудил в солдате. Он лишь заставил его ужаснуться и еле слышно проронить:
— Нет…
— Вы узнаете это, Блумхаген? — голос обер-лейтенанта заставил Фридриха вернуться в реальность. Танец пятен и бликов резко прекратился, всё стало на свои места, а Альберт Нойманн всё продолжал сидеть за столом. Фридрих заморгал, стараясь прийти в чувство, и уставился на деревянную поверхность дорогого стола. На ней при свете одинокого и равнодушного света керосиновой лампы лежал маленький, но до боли знакомый конверт.
Ариец замер, всматриваясь в очертания дорогого сердцу клочка бумаги. Внутри образовалась дыра, что помогла Фридриху на миг забыть обо всех чувствах. Солдат сжал челюсти, мысленно настраиваясь на дальнейший разговор с Нойманном. Он предполагал, что всё так обернётся, но всей душой надеялся, что этого не случится.
— Откуда это у в-вас? — спросил молодой человек.
Нойманн ничего не ответил, он лишь взял в одну руку конверт и повертел его кончиками пальцев.
— Это не так важно. Главное — это то, что я узнал о своём солдате. А именно о его несоблюдении воинских обязанностей. Любовь — это наркотик. Она усыпляет нас, делает уязвимыми и, конечно же, заставляет забыться. Многие солдаты ищут утешения в женских объятиях. Но только я уверен, что если перед ними встанет выбор между службой и борделем, они непременно выберут первое.
Фридрих скривился, однако не проронил ни слова.
— Но знаете, Блумхаген, — вновь начал Нойманн, откидываясь спиной на стул. — одно дело просто развлекаться. Совсем другое подрывать порядок в части.
Голос обер-лейтенанта вдруг снизился на пару тонов. Арией сразу насторожился.
— Ч-что вы хотите этим с-сказать? — задал он вопрос.
Нойманн невесело ухмыльнулся, показав свой оскал.
— Вы связались не просто с девушкой, Блумхаген, а с американской журналисткой. Стоит ли вам напомнить, что Соединенные Штаты наши враги? Или вы настолько глупец, что считаете, будто бы это любовь до гроба соединила вас?! И ведь у вас не было даже мыслей о том, что эта женщина может являться иностранным шпионом.
С каждым разом голос обер-лейтенанта всё повышался и повышался. Под конец своего монолога он просто начал кидаться словами, отчего Фридриху словно вбили кол в спину — он не мог пошевелиться от страха.
— Посмотрите мне в глаза, Блумхаген, и признайте свою вину. Женщина-журналистка, да ещё и на войне. Она приехала сюда не просто описывать здешний люд. И вы, как солдат, абсолютно не узрели это, — Альберт Нойманн выдохнул и перевел дыхание. Затем продолжил своим бесцветным и равнодушным голосом. — Эту связь нужно прекратить, причём немедленно. Я заметил, что Химворде стал для вас слишком хорошим местом. Вы стали забываться, где вы находитесь, ведь уж точно не у себя дома. Моё решение таково: либо вы отправляетесь на фронт в запасные войска в Эльзас, либо американская журналистка прибудет в Германскую империю и будет находиться под контролем. Выбирать вам.
Фридрих ощутил, как из легких словно выкачали весь воздух. Его глаза широко раскрылись, а губы дрогнули. Его вновь пронзило то самое липкое чувство страха. Только вот сейчас оно было другим, ведь Фридрих боялся не за себя. В голове опять возник образ веселой Теодоры, но в следующий миг рядом с ней появляются мужские фигуры в темно-зеленой форме. Они кричат и бегут вперед, а затем хватают девушку за руки. Теодора извивается, пытается выбраться, слезы стекают по её лицу. Теперь зелёное платье выглядело грязно и помято. А в ушах сохранился её голос, полный беспомощности и ужаса.
Арийца передернуло.
— Н-нет, н-нет, — зашептал он. Голос его дрожал, словно лист на ветру. — П-прошу, не делайте ей б-больно. Я в-виноват и п-п-признаю свою вину. Я отправлюсь туда, к-куда вы с-скажите. Только, п-пожалуйста, не т-трогайте её.
