— Сегодня кровопролития не будет, — заверил ее Морагу. — По долгу чести Консуэла обязана подчиниться решению Стива, даже если оно окажется не в ее пользу.

Ситала пожала плечами:

— По долгу чести? Конечно — если бы остальные двое были майнаво! Но они пятипалые, которых Консуэла нисколько не уважает. В конечном счете она поступит так, как хочет. Она всегда так делает.

И вот только мы втроем и сидим на камнях у кострища. Я чую запах пепла недавнего костра Эгги — слабый, но по-прежнему едкий. Я жду, когда начнут говорить женщины, а над горной тропой лениво кружат грифы-индейки. «Интересно, — мелькает мысль, — это обычные птицы или кузены?» Мне вспоминается ястреб, паривший над нами, когда мы лепили тело для Ситалы, правда, сейчас его не видать.

С небес я перевожу взгляд на толпу майнаво, которые выжидают на почтительном расстоянии от кострища, предоставляя нам некое подобие уединенности. И я по-прежнему высматриваю Калико — ее рыжие волосы должны выделяться на общем фоне, но она, судя по всему, не желает показываться мне на глаза, если вообще не покинула сборище.

Наконец я перевожу взгляд на женщин. Тетушка мрачно созерцает Консуэлу, которая напустила на себя скучающий вид.

Буду честен. Я очень удивлен тем, что обе они согласились на подобное разрешение конфликта, и пока даже не представляю, как мне выстоять между Сциллой и Харибдой. Пускай майнаво и держат меня за Арбитра, но я не ощущаю себя пригодным для данной роли. Я был музыкантом. А теперь всего-навсего отшельник. У меня абсолютно нет опыта судейства, но деваться мне тем не менее некуда.

— Ну и кто из вас начнет? — спрашиваю я.

— Все равно это бессмысленно, — откликается Консуэла. — С тем же успехом можно разговаривать с птицами или животными. Они слышат звук человеческого голоса, но понять смысл сказанного не в состоянии.

Тетушка моментально ощетинивается, глаза ее вспыхивают еще большей злостью. Она нервно постукивает пальцами по стволу револьвера на коленях.

— Так зачем же ты вообще сидишь здесь с нами? — спрашиваю я Консуэлу, прежде чем Лейле придет в голову снова взяться за оружие.

— Из уважения к собравшимся майнаво.

— Понятно. Почему бы тогда тебе из уважения к ним не высказать свою точку зрения?

Консуэла долго молчит, меряя меня взглядом. Наконец спрашивает:

— Что такого ты нашел в наших краях?

Я улыбаюсь. Никто этого по-настоящему не понимает — за исключением, пожалуй, Морагу, — но все равно отвечаю ей:

— Меня влечет жить здесь. Среди красоты. Подальше от безумствующей толпы.

— Говори правду! — щурится она с подозрением.

— Это правда и есть. У меня было все, чего только может пожелать человек, только оказалось — это мишура, так что я выбрал жизнь здесь.

Уточнять, что моя новая жизнь началась без осознания данного обстоятельства, я считаю излишним. Чувство вины и горечь погнали меня в дорогу, на родину моего закадычного приятеля Морагу. Я явился сюда, вдохновленный его рассказами. И мне представлялось, что здесь я смогу забыться и никто не сможет меня отыскать.

«Край у нас широкий, — не раз говорил он мне. — Одно из тех мест, где можно укрыться от остального мира и жить себе дальше словно невидимка».

На том этапе моей жизни подобное не могло не привлекать.

— Но хватит обо мне, — заявляю я, ни в коем случае не забывая о револьвере на коленях Тетушки и ее иссякающем терпении. — Расскажи нам свою версию событий, — наседаю я на воронову женщину. — Или предпочитаешь, чтобы Тетушка уладила проблему по-своему?

Консуэла пытается испепелить меня взглядом, но тут Тетушка ерзает на своем камне и берется за рукоятку оружия. Обе леди обдают друг друга равновеликим презрением.

Наконец воронова женщина отрывисто кивает и начинает говорить. Устремив взгляд куда-то между мной и Лейлой, она описывает все события, начиная со своего визита в факторию Маленького Дерева в пятницу утром. Говорит она быстро, короткими фразами, однако какое-то время ее рассказ все равно отнимает.

Мне приходится прилагать определенные усилия, чтобы не терять нить ее повествования. Я устал как собака, жара просто невыносима, и ужасно хочется пить. Большую часть этой истории я уже слышал — кое-что от Томаса, кое-что от Рувима, — и, полагаю, Тетушка тоже, но на этот раз мы видим события глазами Консуэлы и узнаем ее мысли по поводу происходившего.

Внимая вороновой женщине, я поглядываю и на Лейлу, пытаясь уловить ее реакцию. Какое там, ей только в покер и играть — лицо ее не выдает ровным счетом ничего. И все же один ободряющий показатель я замечаю: по мере рассказа Консуэлы рука Тетушки отодвигается от пушки на коленях. Не слишком далеко, но так все же лучше, чем если бы она держала воронову женщину на прицеле.

Хоть какой-то прогресс. Старая Лейла Кукурузные Глаза немного успокоилась.

Но вот Консуэла смолкает, и взгляд ее переносится из неведомой дали на меня.

Я снова кошусь на Тетушку. Судя по ее поджатым губам, комментариев от нее ожидать не приходится. Тогда я снова обращаюсь к вороновой женщине:

— Как мне представляется, никто не считает, будто ты умышленно допустила подобный оборот событий. Тем не менее из-за твоих действий Томасу угрожает опасность.

— Ну и что мне теперь делать? — разводит руками Консуэла.

— Исправлять содеянное, — цедит Тетушка и топает ногой о землю, поднимая облачко пыли.

От глаз вороновой женщины веет холодом:

— Не искушай судьбу. Я могу оказаться тебе не по зубам.

Рука Лейлы вновь ложится на рукоятку револьвера. И вдруг она спрашивает:

— Ты когда-нибудь задумывалась, почему майнаво и кикими так ладят меж собою в Расписных землях?

Он неожиданной смены темы Консуэла даже моргает.

— И почему же, Тетушка? — цепляюсь я за возможность хоть сколько-то успокоить старуху после выходки ее противницы.

— Давным-давно, — начинает Лейла Кукурузные Глаза, — майнаво в этих горах были такими же надменными, как и ты, Консуэла Мара. Им представлялось, будто людей привнесли в наш мир единственно им на потеху. Я могла бы много чего рассказать об их ужасных деяниях — как они похищали наших юношей и девушек, затапливали наши урожаи, изводили наших охотников, — но я всего лишь старуха. У меня нет ни сил, ни духу для такой долгой и жуткой истории. Могу лишь сказать, что тогда, как и сейчас, кикими были миролюбивым племенем, однако жестокость выходок и пыток майнаво все росла, и тогда терпение наше лопнуло. Как и ты, они веселым смехом встретили наши требования оставить племя в покое.

Однако когда в следующий раз женщины-антилопы сманили наших юношей, первый вождь псовых воинов бросился за ними в погоню. Он обучался у «лос тиос», тольтекских ястребиных дядюшек на юге. Те наставляли его, как различать животных и кузенов и как сражаться с майнаво, сводя на нет их преимущество в силе и скорости. Вождь отсутствовал два дня и ночь, но когда он спустился с гор, рядом с ним шли похищенные юноши, а три антилопы умерли скоропостижной смертью в каньонах.

Из тех юношей и женщин, кто изъявил желание, он и воспитал псовых воинов — которых мы сегодня называем псовыми братцами. И они начали сражаться с майнаво. Всякий раз, когда кузены мешали нам спокойно жить, на охоту выходили псовые братцы. Не всегда им сопутствовал успех, однако потери со стороны майнаво были гораздо выше, нежели с нашей.

И вот однажды майнаво прислали в Женский совет своих представителей, и было заключено перемирие — прямо здесь, на этом самом колесе стихий. Со временем перемирие переросло в уважение, а уважение — в искреннюю дружбу. И нынче мы такие, какими ты нас и видишь: два народа, живущие в гармонии друг с другом и землей.

— И кто же был этим первым вождем псовых братцев? — поинтересовалась Консуэла.

— Его звали Джиманчолла.

Воронова женщина презрительно фыркнула:

— Ой, да брось заливать. Неужто ты и вправду думаешь, что я поверю? Джимми Чолла — персонаж дурацких баек.