Кузнец так и стоял, нацелив на меня внушительного вида рогатину[2] с листовидным наконечником, смотрел, вылупив глаза, и молчал. И я молчал, и внимательно рассматривал этого человека: мясистый нос, длинные руки, бронзовая серьга в ухе, глубокого посаженные глаза, кучерявая борода по самые уши, а длинные волосы перехвачены узким кожаным очельем.[2] Колоритный персонаж, про таких говорят — поперёк себя шире. Ростом он мне не уступал. Рогатину держал профессионально. Шрам, рассекающий правое надбровье и щёку, как бы намекал, дядя о военном деле не понаслышке знает. Чтобы лишний раз не нервировать хозяина и малость разрядить обстановку, я скинул плащ и сказал, немногое что помнил из древнерусских приветствий, не забыв прежде приложить руку к сердцу и обозначить лёгкий поклон.
— Здрав буди, добрый человек! Мир твоему дому!
— Добры люди ночами в волчьих шкурах не шляются! — пробасил в ответ кузнец, придирчиво смотря на скинутый «плащ», а когда заметил пояс, уставился на него и «подвис». После паузы, переменившись в лице прислонил рогатину к частоколу, отошёл назад и, зеркально повторив мой жест, поклонился.
— Здрав буди, княже! Гой еси! Многие лета, — и в полупоклоне отвёл руку, приглашая войти. — Прости, что не признал. Проходи в дом. Уважи. Таким высоким гостям завсегда рады. Добрын я, сын Молчана, — продолжил кузнец после некоторой паузы.
Ну что? Зашифровался? Штирлиц хренов! Первый же встречный раскусил. Блин, да что же ему ответить? А не стал отвечать, только кивнул и направился следом, а что прикажете говорить, как представляться? Попаданец Иван Иванович Пупкин из XXI века, смешно.
Не дождавшись ответа, Добрын поднялся на крыльцо задал новый вопрос:
— Беда какая стряслась, али что?
Глава 4
Добрын распахнул дверь, что-то пробубнил, пропустил меня и зашёл следом. Бросился в глаза оберег при входе — кусок косы над косяком и добротный железный замок. Уже в сенях увидел справа и слева двери, которые шли в избы, в глухой подклет[2] спускалась небольшая лестница, тут же лестница вверх на второй этаж. Полы из расколотых на половинки бревен. Руку даю на отсечение, хозяин если не боярин, то купец. В любом случае, человек не бедный.
Добрын тем временем споро нырнул в левую дверь, а оттуда вернулся с похожим на него крепким парнем и миловидной женщиной средних лет, одетой в рубаху с косыми поликами, поневу, подпоясанную широким красным поясом, и покрывающим голову повойником. Живой музейный экспонат дополняло подвешенное на платке височное кольцо с колокольчиком и изящные бронзовые колты с выбитым древом жизни.
Оба синхронно поклонились.
— Здрав буде, княже!
— Мир вашему дому, — отозвался я.
— Бажен — первенец. Жёнка — Дарёна, — сухо представил их хозяин.
В чистом доме, запах псины, что за день въелся в одежду, чувствовался особенно сильно. — Добрын, мне б обмыться с дороги — обратился я к хозяину, показывая на грязную рубаху.
— Сейчас устрою, — пообещал Добрын.
Все скрылись за дверью, через некоторое время вернулся Бажен с чистой рубахой и отвёл в отдельно стоящую во дворе баню. Помывка несколько затянулась, так как я, не жалея кожи и золы, раз за разом скоблил тело, избавляясь от въевшегося запаха. И лишь приведя себя в полный порядок, вернулся в дом и сразу прошёл в жарко натопленную светлицу.
Осмотрелся. В парадной комнате большая печь, сложенная из дикого камня, а вот трубы не было от слова совсем. Дым струйками тянулся вверх, исчезая в едва заметных слуховых оконцах под крышей. По левую сторону, широкие полати и лавки — мужской угол, а вот красный, хотя и был на своём месте, ввёл в лёгкий ступор. Красный угол он не только самый светлый, но и самый важный. Не зря тот считали священным местом в доме и размещали в восточной части, в том месте, где два смежных окна образовывали угол. Обычно, в красном углу висели иконы да лампадки. Здесь же не иконы, нет. Малые резные чуры,[2] а за ними вышитые орнаментом рушники.[2] С укосины, на малой цепи, свисала кованая малая чаша вычурной формы с углями, под ней, надломанный хлебный каравай и малая крынка молока. Венчала угол щепная птица.[2] Не сообразив, что делать, наугад повторил жест. Приложил руку к груди, поклонился, что-то пробубнив себе под нос, чем заслужил одобряющий взгляд Добрына.
К углу примыкал монументальный стол из расколотых дубовых плах, подпираемый брёвнами. Справа и слева, грубо сколоченные лавки. Добрын уже переоделся и встречал в белоснежной, вышитой красным рубашке. Обозначив поклон, попросил уважить, сесть на почётное место, прямо по центру стола. Место, занимаемое за столом, важнейший показатель семейного и социального положения человека, и место в красном углу, в центре стола, под иконами было самым почетным. Обычно там сидел хозяин, наиболее уважаемые гости, священник. Без приглашения пройти в красный угол, да вы что, смертельное оскорбление!
Похоже, на стол собрали лучшее, что было в доме — мочёную бруснику, клюкву в мёде, соленые грузди, нарезка, напоминающая плавленый сыр (кстати, это действительно оказался сыр, только не плавленый, а гороховый). В разогретых горшках источали ароматы пареная репа и тушёное с овощами мясо. На деревянном блюде лежал подкопчённый бок косули.
Хозяин, выставил на стол братину[2] с крепкой медовухой, справа и слева резные ковши с оконечниками в виде голов уток. Вопросов скопилось вагон и маленькая тележка, но приходилось сдерживаться, сначала еда, а после разговоры. Прошептав то ли заговор, то заклинание Добрын зачерпнул ковш медовухи и с поклоном передал его мне. Я отпил, не торопясь, и передал хозяину обратно. Медовуха класс! Выше всяких похвал.
Когда с церемониями закончили, принялись за еду. Проголодался я зверски, так особо не сдерживался.
Приветствия и здравницы показали, что мой собеседник не понимал часть слов, которыми я ему отвечал, а я в свою очередь, понимал далеко не все его вопросы и ответы. Вроде бы и этнограф, как себя нужно вести за столом, знаю. Не раз, и не два у староверов бывал. И всё равно, чувствую «косячу» по полной. Странновато на меня сын с отцом поглядывают. Слишком велика разница во времени, кое-что до нас дошло, ещё больше утеряно, особенно тонкости бытового этикета. Хорошо крепкая медовуха сгладила витавшее в воздухе напряжение и общение кое-как наладилось. Говорил короткие, рубленные фразы, не строил сложных, витиеватых конструкций.
Пересказал кузнецу урезанную версию событий, произошедших со мной. Сеча была, ударили по голове, потерял сознание. Очнулся под водой, чудом выбрался… Про имена разбойников и их разговор ни слова. Ни к чему ему знать. Чем меньше о себе информации распространять, тем лучше.
— Вот такие дела, Добрын. Ни имени своего, не помню, ни отца с матерью. Кто таков, какого рода племени? Туман сплошной в голове.
— Плохо дело, княже. Поруб[2] твой больно сильный. Тута знахарь надобен. Крепко тебя тати приложили. Разумели видать, что дух испустил, а оно вона как вышло. В прорубь значится спустили, значится тама, получается и очнулся?
— Тако и есть, Добрын.
— А непрост ты, князь. Не иначе тебе водяной ворожит. Видано ли. Зимой, да из-подо льда выбраться! А то, что память отшибло, так не переживай. Дело наживное, вернётся. У Мала, гридня из Новосильского полка, точно так было — мать родную не помнил, а потом ничего, отпустило.
— Добрын, ты ведь признал меня, князем величаешь. Ведаешь ли, кто я таков?
— Прости, княже, но имени твоего не ведаю, токмо на тебе родовой знак Новосильских князей. Посуди, кто в здравом уме таковой носить станет, кроме как князь? Опасно то. На первом же суку за такую крамолу вздёрнут. Да и ликом ты больно похож на старого князя. В молодые годы того видал на вече.
