Не замечает он такого и в Теру Миками, который в какой-то момент становится их основным подозреваемым. Его расписание изо дня в день практически не меняется — по будням он выходит из дома в одно и то же время, возвращается всегда на полтора часа позже, чем должен бы с учетом его рабочего графика и ещё два часа проводит за работой дома, прежде чем лечь спать и начать всё сначала. По выходным его чаще всего просто не бывает дома. Эл не замечает ничего, что может выдать Киру в нём или Аманде Гласк. И его это раздражает. Он не любит проигрывать.

Он пытается присмотреться к мотивам Рейнарда Гласка. Ему легко представить, что убийство Ларри Роудса становится для того своего рода актом возмездия — точно таким же, каким может быть для его дочери. Тот убивает его жену, ломает его семью и, возможно, какие-то планы на будущее. Он может в это поверить. Последнее убийство Джерарда Блейка ему тоже на руку — акции возглавляемой погибшим компании уже начинают падать в цене, не говоря о том, что теперь «Гласк Фарма» сможет спокойно выкупить её. Допустимо. Но убийство Мацуды? Оно не вписывается в общую картину. Эл уверен, что Рейнард Гласк знать не знает, кто такой Тота Мацуда и как он связан с делом Киры. В то, что это настоящий несчастный случай он не верит. Ровно как и в совпадения.

Загадка представляется ему десятками разнообразных фрагментов и он уже который день пытается собрать их хоть во что-нибудь. Для чего Рейнард Гласк звонит Теру Миками на прошлой неделе? Он слышит их разговор и делает вывод, что до этого они общаются в лучшем случае пару раз. Это кажется ему странным. Ещё более странным, чем некоторые разговоры того с Амандой Гласк, которые они прослушивают, наблюдая за их квартирами. Впрочем, последним Эл и не удивляется — эти отношения основаны на психологической травме. Но её отец — зачем с ним пытается говорить он? Может ли это быть частью его плана? Переставляя фрагменты местами, он представляет себя на месте Рейнарда и думает, что мог бы попытаться отвести от себя подозрения, воспользовавшись уязвимостью дочери. Их мотивы почти совпадают.

Что-то здесь не так. Кажется, что картина вот-вот должна проясниться, собраться воедино, но края фрагментов не подходят друг к другу. Он словно пытается собрать два похожих, но всё-таки не подходящих друг к другу кусочка мозаики. Они не соединяются. Эл уверен, что Гласк знает о своей дочери достаточно — может получить доступ к её медицинской карте, знает о её прошлом и явно в курсе того, с кем та состоит в отношениях со времен обучения в университете. Не уверен он только в том, что тот может зайти так далеко. Сделать такой изощренный ход, подставить не только её, но и Миками, вникнув в самые мелкие нюансы их жизни в другой стране? Это уравнение кажется сложным лишь если он продолжает включать в него убийство Мацуды в качестве неизвестного.

— Не может это не быть убийством, — бормочет он себе под нос, вновь составляя друг на друга рассыпавшийся по столу сахар. По правую руку от него уже минут двадцать как остывает кофе.

Но если первая его теория верна и за убийствами сначала Мацуды, а теперь и Блейка стоит Миками, то почему Айбер до сих пор жив? Они делают всё, чтобы тот стал целью не менее яркой, и в первые дни после операции Эл уверен, что тот уже не жилец. Ничего так и не происходит. Он не может поверить даже в то, что тот умышленно не убивает Айбера, почувствовав за собой слежку, — всё портит убийство Блейка. В таком случае он должен оставить в живых и его. Кусочки снова не сходятся друг с другом.

Недостаток информации Эл чувствует почти физически, и понимает, что в этот раз прийти к выводам так просто не получится.

— Уэди, — он связывается с ней напрямую. — Понимаю, что я только недавно вызвал тебя в Японию, но как насчёт небольшого путешествия в Лос-Анджелес? Думаю, нам нужно присмотреть и за Рейнардом Гласком.

— Ты же знаешь, что я не могу тебе отказать.

Он не верит, что тот действительно замешан в этом деле, но уверен — недостающие части мозаики найдутся именно там. Неважно, кто из них ведёт двойную игру, — он, Аманда Гласк или Теру Миками — он выяснит это, как только сможет пристально изучить каждую из сторон.

========== 30 ==========

Комментарий к 30

Mandopony — Noticed

«All alone on Pirate Cove It drove me half insane Even if you’ll never hear I’ll sing a cheer to ignore the pain»

10/1996

Руки сегодня просто ужасно ноют. Тугая повязка на запястье напоминает удавку, наложенные медсестрой лекарства неприятно жгут, а синеющие выше локтя синяки отзываются болью каждый раз, когда она накидывает на плечи рюкзак. Иногда она даже жалеет, что не может толком дать Майклу сдачи, когда тот в очередной раз цепляется к ней и даже бьёт. Только иногда. Аманда к этому привыкает и ей кажется, что даже наслаждается. Майкл понятия не имеет, что её не волнуют его глупые придирки.

Её одноклассникам не нравятся её повязки на запястьях и её медленно, но верно выцветающие волосы. Миссис Браун говорит, что это связано с пережитым стрессом. Аманде, честно говоря, они не по душе тоже — с темными волосами она нравится себе больше. Или нравилась? Всё-таки та Аманда это уже совсем другой человек. И это её одноклассникам не нравится тоже, в какой-то момент они начинают называть её странной, таскать её вещи из шкафчика, а иногда и запирать там её саму.

Она не против. Они уже ничего не могут ей сделать. Ничего такого, что не делает с собой она сама или не делает когда-то её жуткое чудовище. От одной только мысли о нём вдоль её позвоночника спускается табун мурашек. Ей до сих пор страшно. И всё-таки она заходит к нему иногда — тогда, когда никто другой её понять уже не может. Она ждёт, что рано или поздно он умрёт, но ещё не знает, кому из них удастся сделать это раньше.

— Я дома, — говорит Аманда пустой квартире и бросает свои вещи в прихожей. Знает, что отца ещё пару часов не будет дома. И знает, что особой разницы тоже не будет — едва ли тот обратит на неё внимание, когда вернётся.

Сколько она ни старается, как ни пытается быть правильной — ему нет до этого дела. Он говорит ей, что разбираться с её проблемами должна миссис Браун, а у него нет на это времени. В отличие от мамы, он всегда чем-то занят.

Она останавливается у дверей в свою комнату. Перед глазами отчетливо проявляется картина филигранно отсеченных от тела конечностей, вскрытая грудная клетка и извлеченное оттуда сердце — изувеченное, измученное, ставшее частью представления. Самое яркое воспоминание Аманды о матери — это её бесконечные крики и лилия. Лилия, в которую превращает её сердце и грудную клетку чудовище.

У него талант. Раны на спине уже год как заживают, но она до сих пор ощущает боль — миссис Браун говорит, что фантомную — такую сильную, будто другие лилии на её собственной спине высекают буквально вчера. И боль от тех пинков, что достаются ей в школе, не идёт ни в какое сравнение с этой. Её тошнит.

В её комнате темно и включать свет ей совсем не хочется. Аманде кажется, что из этой темноты на неё горящими глазами поглядывают собственные страхи — протягивают к ней свои длинные черные руки и рвут её на части. Ей не хочется здесь находиться. Ни здесь, ни где-либо ещё. Она не понимает, для чего вообще существует. Кажется, что она должна погибнуть вместе с матерью — в той жуткой канализации, где пахнет кровью, чем-то отвратительно химическим и чернилами — и ни о чём больше не думать. Она должна стать частью того шедевра, который чудовище по имени Ларри так и не заканчивает.

Аманда закрывает глаза и приглушенно смеется. Быть может, его шедевр должна закончить она. Когда-нибудь покончить с ним, превратить во что-то куда более грандиозное, чем лилия. Это же просто цветок. Тошнота подкатывает к горлу с новой силой, и она почти уверена, что на этот раз её вырвет. У неё нет сил подняться с кровати и дойти до ванной. Она уверена, что из чудовища лилия получится ничуть не хуже, чем из матери.

Ей интересно, сможет ли она захлебнуться в собственной рвоте. Наверное, нет. Отец периодически говорит, что она ничего не может сделать правильно — значит, облажается и здесь. Точно так же, как в прошлый раз, когда старается, но выбирает неверное положение лезвия. Так жаль.