Взвод с минёрами медленно входил в кишлак. Командир опять разрушил замысел моджахедов, которые надеялись вывести из строя тягач и, расчленив колонну, легко уничтожить оставшуюся часть.

Санька приказал Игорю с группой десантников обойти кишлак справа от дороги, блокировав его сзади. Рустам с ещё одной группой обошёл селение слева, выйдя в тыл к душманам.

Для них это оказалось шоком. Когда кишлак был блокирован по флангам, Санька с группой сопровождения перекрыл ёлочкой дорогу в самом кишлаке и приказал колонне двигаться. Огонь большой плотности обрушился на колонну, однако свинцовый дождь с тыла охладил моджахедов, и вскоре по радиосвязи вскоре передали: «Сахар, у меня два трёхсотых». Пришлось посылать за ними БТР.

Одного десантника ранили в шею, и он вскоре скончался, а второго – вот что значит судьба – ранило пулей из английского ружья «бур». Она пробила бронежилет. Оказанная на месте помощь давала надежду спасти парня, но на крыльце госпиталя, до которого они доберутся через пятнадцать минут, на руках товарища, закрывающего сквозные раны ладонью, парень скончается.

С наступлением темноты вертолётчики, сбросив последние две авиабомбы, направятся в Кабул. Подбитый тягач загорелся, и Санькина колонна разделилась на две части, одной из которой пришлось искать объезд под пулями душманов.

Всё это время Санька испытывал действие адреналина, как будто соревновался со взбесившимся кабаном, применяя против него его же собственные уловки. Потом он почувствует пустоту внутри и холод, ляжет спать и проспит сутки до следующего задания.

О том, что с Санькой случилась беда, первой узнала Алёнка. Вернее, не узнала, а почувствовала. Был конец мая, она давно не ходила в институт: готовила дипломную работу. Защищаться девушка решила в керамике. Имелись у неё и изделия на гончарном круге, которые делала в мастерской настоящего художника, но сейчас она расписывала разрезанные на отдельные кусочки небольшого размера изображения старого города. Работала увлечённо – эмаль после обжига меняет цвет, и она старалась не допустить ошибки.

Сложив изделия в мощную муфельную печь – простая у неё и своя есть, – девушка позвала скульптора, Бориса Александровича, чтобы он проверил, правильно ли она уложила детали своего панно, не потрескаются ли они. Он посмотрел в зев пока ещё холодной печи, закрыл чугунную дверцу и включил её. А потом, опустив в стеклянную банку самодельный кипятильник, художник предложит ей попить чаю.

Радуясь, что работа почти закончена, она распахнёт окно – на улице тепло, даже жарко, а здесь, в полуподвальном помещении, холодно. Алёнка была в лёгком платье, пузырившемся на животе. Портниха сшила с запасом, правда, живот у неё не вырос до таких размеров, хоть до родов и осталось всего-то две недели. Но, лишь только сев, почувствует сильный страх, побледнеет и покроется липким потом.

Борис Александрович, глядя на неё, сильно испугается и опрометью бросится наверх, где был телефон. Вызовет скорую, решив, что начались роды. Приехавший фельдшер, окинув роженицу беглым взглядом, подумает, что тревога ложная – живот ещё даже не опустился, но поможет ей дойти до машины. А в скорой Алёнке второй раз станет худо – все внутренности скрутит в узел, на миг и ей, и старой акушерке тоже покажется, что она умирает.

Скорая с воем помчится по улицам к ближайшему роддому. На глазах фельдшера живот с бульканьем опустится, по ногам потекут воды. Пожилая женщина будет ругать себя за то, что не подготовилась к приёму ребёнка и начнёт суетливо наставлять медсестру.

Но это было только начало Алёнкиных мук. Вскоре пришли схватки: сначала с большими перерывами, и в один из них её переведут из машины в палату к другим роженицам, а после звонка матери, которой о случившемся Борис Александрович сообщил после отправки, – переведут в отдельную палату. Только Алёнке было уже всё равно – схватки участились. Подъехавшая на такси мать держала её за руку, напоминая, как дышать, но девушка, ничего не слыша, сжимала её запястье с такой силой, что синяки потом держались больше недели.

– Мам, мама, это Сашу ранили, – прохрипела она в короткий промежуток между схватками, а через минуту опять закричала от боли, которая разрывала поясницу и низ живота.

– Доктор, да сделайте же что-нибудь! – громко позвала Лидия, видя, как надуваются вены на лбу дочери.

– Не паникуйте, мамаша, всё идёт свои чередом, – сказал гинеколог после осмотра. – Часика через полтора будете бабушкой.

Правы оказались и доктор, и Алёнка.

Санька в первый раз нарушил наставления Полкана. Они проводили зачистку в кишлаке в районе Меймена. Из-за опасности обстрела с гор вертолёты не садились в долине – бойцы пришли тропой с гор, но сегодня их должны были забрать.

Усыплённые долгим спокойствием, моджахеды не сразу среагируют на посадку, скорее, даже на зависание над долиной – так думал Санька, прикрывая отход своей группы. Но тут из-за глинобитного забора выглянула любопытная голова ребёнка лет шести. Он знал, что оставлять свидетелей нельзя, но, видя живые чёрные глазёнки через прицел, выстрелить не смог.

Сашка приложил палец к губам, показывая мальцу, чтобы тот молчал, и быстро побежал вслед за ушедшими. Он даже не понял, что его ранили, не услышал выстрела, только почувствовал сильный толчок в руку, которую вдруг обдало холодом.

Он бежал ещё какое-то время, кажется, даже окликнул Лёху, ожидавшего его. Но потом всё закружилось, в ушах засвистело, заставляя Саньку искать глазами источник странного шума. Если бы Рыжий ушёл дальше, они бы его не дождались, потому что вертолёт, зависший над долиной, уже подобрал основную группу.

Лёха, маленький крепыш, взвалил Саньку на плечо, подобрал его автомат и как-то смешно побежал к вертолёту. Принявшие его на борт бойцы засуетились – командир был без сознания. Лицо позеленело. Из руки, пробитой навылет в области двуглавой мышцы, ручьём вытекала кровь.

Они наложили жгут, даже нашатырным поводили перед носом, но Санька не реагировал. Доставив его в госпиталь, парни сиротливо приткнулись рядом – это первое серьёзное ранение в их группе.

В операционной, где ему после сшивания влили чужую кровь, Саньку начало бить такой крупной дрожью, что бывалые и, в общем-то, нехилые ассистенты еле удерживали парня на столе. Потом будут разбираться, почему произошло такое, только Саньке в тот момент было уже хорошо.

В своём сознании он укрылся в толстой бетонной трубе и полз к выходу из неё, зная, что там, куда он стремится, тихо, тепло и солнечно. Но из другого конца трубы послышался детский голос. Нет, не голос… кряхтение грудного ребёнка.

Как Санька расслышал его, он не знает, но, обернувшись, увидел, что голова ребёнка застряла среди спутанных проводов нескольких мин. Он развернулся, опираясь на руку, отчего она зажглась болью, и пополз к ребёнку. Тот глядел на него зелёными, как весенняя трава, глазками и ждал помощи: уж слишком тоненькие у него были ручки, чтобы убрать провода.

Санька развёл их, и малыш, спокойно задышав, перевернулся, а потом, скатившись в лужу, засмеялся. Но вдруг грудь Саньки пронзил удар, от которого свет в другом конце трубы погас, – он провалился в темноту.

А в это время в обыкновенном роддоме радовались и гинеколог, и акушерки: ребёнок, запутавшийся в пуповине, которая трижды обмотала его вокруг тоненькой шейки, появился на свет и наконец-то закричал.

– Было бы нам на орехи, если бы задохнулся… Это ведь обкомовский малый…

– Хорошо, что родился! Просто очень хорошо! Потому что других детей у неё может и не быть, – сказал гинеколог, знавший, что резус крови отрицательный.

– Коньяк с вас, Михаил Никифорович, за пограничника, – сказал врач сидевшему на кровати мужчине, который как простой смертный успокаивающе поглаживал жену по плечу.

– Почему пограничника? – спросил тот, хотя понял, что родился мальчик.