Бабушка надеялась, что тетя Нина предложит занять ее дом, но никто не знал, когда именно они переедут, и как отреагирует на это Тяпкóв, который грозился, что разберет дом на дрова. Тетя Нина посмотрела в окно:

– Вон, Валька-дура побежала за черникой.

Бабушка все ждала, что разговор зайдет о доме, но он так и не сложился. Тетя Нина посмотрела на пола́ти: «Лук никудышный, стрели́т, совсем не уродился. И картошка мелкая родилась. Лети́на14 вся сгорела».

Тетя Нина и Тяпкóв все-таки переехали в Коны́гино. Предложение занять дом так и не поступило, и бабушка с дедушкой решили, чтоб не зависеть от чужого настроения и не ждать у моря погоды, купить дом у бабки Оли Сорокиной.

Дом бабки Оли Сорокиной стоял от большой дороги первым на въезде в деревню. Вторым шел дом дяди Феди Щербакова. После тетинининого крепкого и свежего дома он показался мне древним и старым и даже в чем-то чужим, я долго привыкал к нему. Бабка Оля Сорокина была совсем старенькой, родственников у нее не было. Продать дом согласилась с радостью, так как уже не смогáла и не хотела жить одна. Условием продажи дома было ее пожизненное проживание, но она все время повторяла, что осталось ей недолго, а одной жить скучно.

Бабка Оля часами сидела и гладила свои костлявые руки с прозрачной тонкой кожей и страшными фиолетовыми жилами, по которым медленно и лениво текла кровь. Она передвигалась так мало, что постепенно становилась частью интерьера. Зубов у нее почти не было, а те несколько, что остались, торчали из разных мест темными осколками. Взгляд ее был какой-то дикий, но, когда она открывала рот, в котором виднелись отдельные пеньки зубов, лицо принимало дурашливое выражение: казалось, что она хохочет. Да и взглянув на нее, самому уже было не удержаться от смеха. Жизнь ее протекала в тоскливом ожидании каких-то событий или безрадостного будущего, но ничего особенного не происходило. Единственной ее отрадой был прикормленный полудикий бело-серый кот с забавным именем Бу́дька, которого она звала в те редкие дни, когда еще могла выползти во двор и сесть на лавку возле крыльца. Клюшку свою она всегда ставила рядом и опиралась на нее, даже сидя.

Бу́дька появлялся из зарослей крапивы внезапно и всегда жадно набрасывался на еду, а потом какое-то время валялся на солнце. Но сидеть с бабкой было ему невмоготу, и он быстро удирал. Природа гнала его в направлении соседних деревень, заставляя преодолевать громадные расстояния. Иногда я видел, как он крадется по тропке в полутора или даже в двух километрах от дома. Бабка Оля всегда приговаривала: «Бу́денька, Бу́денька», – начиная беспокоиться, когда его долго не было, боясь, что его задрали коны́гинские собаки или он заблудился. Но у Бу́дьки было свое особое расписание, и иногда он целыми неделями бродил в неизвестных краях, возвращаясь исхудавшим и дико голодным. Кот был чуть ли не хозяином в доме, так как считалось, что без него начнут одолевать мыши. Иногда мыши пробегали по сеновалу или шуршали за обоями, пугая нас. Но любые шорохи прекращались всякий раз, как Будька возвращался на двор.

Кривая, сгорбленная, с неопрятной седой головой и пустым шамкающим ртом, бабка Оля долго стояла перед старинным зеркалом с потускневшей амальгамой, брала с полочки еловую шишку и расчесывалась. Огромные серые ногти, которые она никогда не стригла, истончились и посерели, кончики загибались. На книжных иллюстрациях Баба-яга выглядела моложе и симпатичнее. Ходила она тяжело, шаркая ногами. Сам ее вид провоцировал меня на то, чтоб я над ней подшучивал. Помню одну историю, как я чем-то вывел ее из себя, она замахнулась на меня клюкой, потеряла равновесие и упала. Потом она жаловалась бабушке с дедушкой, что я нарочно толкнул ее, и мне влетело. Целыми днями она сидела в полусумраке гостиной и перебирала салфетку на столе, раскладывая карты или рассматривая отрывной календарь. Когда я проходил мимо, она подзывала меня и говорила, показывая на вазочку, в которой вперемежку с колобками (так она называла печенье) лежали годами конфеты с вытекшим повидлом: «На, возьми». Я брал зачем-то, хотя мне не нравилось, что она трогала конфеты и колобки своими руками. Приближаясь к ней, я чувствовал задо́хшийся нечистый запах старости. Иногда она вставала и направлялась к божни́це15, чтоб поправить каганéц16 и долить масла, подолгу стояла и молилась, крестясь и беззвучно шевеля губами.

Помню, как в какой-то год мы приехали, а бабки Оли больше в доме не было. Сказали, что приезжал ее племянник из Буя и отвез ее на кладбище. Говорили, что он переворошил весь дом в поисках сберкнижки. Вместо денег нашел большие запасы сахарного песка и целый год гнал брагу, да пил самогонку.

Бабушка затеяла большую уборку и ремонт: поклеили новые обои, белую бумагу на потолки, переложили печь, укрепили нижние венцы́, скрепили ско́бами избу и осевший двор, в гостиной перебрали полы, которые пошли «волной», как палуба. Постепенно старые запахи выветрились, как и воспоминания о бабке Оле, и дом стал полностью нашим.

Вся наша деревня в то время состояла всего-навсего из четырех домов. Они были построены в начале двадцатого века и, кроме крепкого тетинининого, имели изношенный, потертый вид. Это были типичные русские пятистенки с пристроенным двором. Со временем крыши покосилась, а нижние венцы подгнили и ушли в землю, отчего дома́ казались ниже и приземистее. Бревна выцвели на солнце и от дождей, стали то ли белесого, то ли сизого цвета, потрескались и лишились прежней крепости. Если постучать по ним, можно было услышать пугающий звук пустоты. Крыльцо нашего дома тоже покосилось, отчего лестница стала еще круче. Рядом с крыльцом валялась куча тапок, галош, бóтиков и резиновых сапог. На витражном стекле дрожали в паутинах мухи, стрóки17, слепни, на грязных штáпиках18 валялись засохшие тельца насекомых, которых дедушка собирал для рыбалки. На стене висел непонятно откуда взявшийся плакат: на розово-зеленом фоне с электростанцией и березовой рощей двое широко улыбающихся рабочих, приподняв каски, смотрели куда-то вдаль. Под изображением шершавым языком плаката следовала надпись:

Рощ приветливых гул

В воскресенье, субботу

Хорошо отдохнул – хорошо поработал.

В стихах мне что-то мешало, я долго не мог уяснить что именно, словно торчала какая-то невидимая заноза, от которой неприятно и больно, но, не видя хвоста, извлечь ее не можешь. Потом я сообразил, что обратный порядок выходных дней недели придавал неестественный ход смыслу, как будто читаешь алфавит задом наперед.

С крыльца дверь вела на мост, так в Костромской области назывался коридор, соединяющий летнюю половину, основную избу, и задний мост, ведущий в хлев, на пови́ть19 и на чердак. На мосту всегда было свежо, на стеллажах хранились банки с молоком, сметаной и сливками. Это место использовали как холодильник. В избе полы были окрашены в свекольный цвет, краска на половицах стерлась от времени, бабушка натирала их песком и щелоком. От бабки Оли мебели оставалось совсем немного, что-то увез ее племянник, какие-то кровати и лавки мы принесли из тетинининого дома.

Вся зимняя половина делилась переборками на три части. Они немного не доходили до потолка, и на их пересечении стояла русская печь. Обои на стенах с рисунком из бледно-лимонных цветов повторяли изгибы и округлости бревен. На изогнутых черных проводах свисали с потолка лампочки без абажуров. На провод цепляли липучку от мух. Бревна на потолке были оклеены белой бумагой. В избе всегда было мало света, и даже когда зажигали электричество, повсюду царил полумрак.