Тракторист не торопился, спокойно наливал водку, выпивал полстакана и смачно закусывал огурцом; брал огромный ломоть ржаного хлеба и ел со своего края сковороды, всякий раз старательно облизывая ложку.

– Ща вытащу, не волнуйся.

Он специально затягивал время, хотел, чтоб Перева́лкин пообещал ему больше денег. Потом они вдвоем ушли во двор, долго возились там, заводили трактор, и медленно, покачиваясь, поплыли в сторону дороги. Мы с бабушкой оставались ждать с хозяйкой дома. Начинались деревенские разговоры.

– Вы откуда ж будете?

– Мы Скворцо́йские с Коны́гина и Полета́лова.

– Аааа… то за Ли́кургой, к Елегинý?

– Да, семь килóметров от Ли́курги.

– А Авгу́ста Петровна-то не ваша ли родственница?

– Конечно, это ж моя троюродная сестра.

– О, так это ж свояченица моего мужа.

В деревне всегда находились родственники. И при любом знакомстве люди перебирали свое родство в поисках знакомых фамилий.

Мы сидели за столом. Хозяйка достала семечки. Окно было раскрыто нараспашку, и сквозь натянутую марлю с улицы долетал легкий гул от трактора, гудевшего где-то вдали. На подоконниках стояли жирные бордовые цветы Ваньки мокрого7 с блестящими сахаринками на кончиках листьев. Иконы в углу комнаты смотрели на меня из полумрака. В избе пахло жареной картошкой и зажженной лампадой. Уходить не хотелось, постепенно заламывалась середина дня, а мы так и не знали, сколько еще времени нам придется провести за столом. Гул от трактора прекратился, и за окном наступила полная тишина, изредка нарушаемая криком потерявшего часы петуха.

Шло время, бабушка долго разговаривала с хозяйкой, серчая на то, что мы застряли и неизвестно, как нам выбраться. Начало смеркаться, и где-то вдали послышались приближающиеся звуки работающих двигателей. Трактор с трудом вытащил Урал. Мы сели в машину около девяти вечера.

Наша долгая дорога продолжилась. Проезжая через мост у Ля́хово, Перева́лкин повернулся и сказал бабушке:

– Я́комлемна, открой окошко, мост слабый, может не выдержать, если в реку свалимся, они-то из кузова выплывут, а нам надо будет через окна выбираться, иначе потонем.

Я высунулся в окно и напряженно смотрел, как прогибаются бревна моста под нашими колесами.

Я помню, как в полудреме тянулась нескончаемая дорога, прыгал свет фар, освещая огромные лужи и танцующие стволы берез вдоль дороги. Мы добрались до дома только к двум часам ночи, преодолев тридцать километров за восемнадцать часов.

Я знал, что Полетáлово – это родина моей бабушки и ее сестер. Ранние воспоминания первых наших приездов в деревню яркими цветными пятнами всплывают в моем сознании. Поначалу мы останавливались в доме бабушкиной сестры тети Нины. Это был большой крепкий дом, срубленный8 в начале двадцатых моим прадедом, дедушкой Яковом. Если считать от большой дороги, дом стоял последним в деревне, сразу за ним начинался спуск к реке. Он нравился мне своей крепостью и чистотой. Светлые ровные бревна, несмотря на полвека жизни, поражали своей свежестью. Рамы были выкрашены в нежно-голубой цвет, нижние венцы лежали на земле, сохранив горизонтальную правильность линий. Не было ни пляшущих половиц, ни покосившихся углов, ни кривой крыши. Во всем ощущалась солидность, и казалось, что дом простоит еще очень долго. В палисаднике было много ульев. Пчелы кружили вокруг лип и колокольчиков ипомей9. Как-то раз я почувствовал, как пчела ползает у меня по лицу, а потом ощутил сильнейшую боль: она успела ужалить меня в веко. Глаз немедленно стал заплывать, я испугался. Дедушка аккуратно достал жало и долго еще прикладывал к веку компресс. Я промучался три дня от нестерпимого зуда. Помню, что все это время, чтобы как-то отвлечь, меня дедушка непрерывно читал книгу. Одним из главных героев книги была гадкая муха Шиши́га10.

Мне еще не раз доставалось от пчел, когда я играл во дворе. Бабушка, успокаивая, приговаривала, что это полезно, и что многие пожилые люди нарочно ищут пасечников, которые занимаются лечением и сажают по несколько пчел на руки, поясницу и даже затылок. Объяснения эти мало помогали, боль не утихала, но мне становилось легче от понимания, что это полезно.

Кроме ненавистных пчел, в доме жил тетининин муж – Николай Васильевич Тяпкóв – беспробудный пьяница и скандалист. Дедушка с бабушкой Тяпкóва недолюбливали, но вынуждены были терпеть его. Нрав у него был скверный, настроение, в зависимости от состояния, переменчивое. Пить Николай Васильич мог в любом количестве и всегда норовил устроить скандал. Нарочно хвалился гостеприимством, но лишь для того, чтоб подчеркнуть свою значимость и спровоцировать ссору. Был он небольшого роста, чуть больше метра шестидесяти, сухого телосложения, лицом напоминал Шукшина – с огромными выдающимися скулами, за которые, казалось, его можно было подвесить. От работы в поле он быстро загорал и всегда был смуглым. На руках его средь волос виднелись полувыцветшие нечеткие татуировки.

Тяпко́в всем торжественно заявлял, что в молодости служил на подводной лодке, но дедушка, считал, что он выдумал эту историю, на самом деле попросту отсидел в тюрьме. До правды мы так никогда и не докопались, так как рассказать толком о службе вечно пьяный Тяпкóв не мог.

Витал в доме и дух первого тетинининого мужа – дяди Васи, портрет которого висел на одной из переборок11. Жизнь его оборвалась трагически: он заболел ангиной и полез париться в русскую печь. От резкой перемены температур спазм сковал его горло, и он задохнулся. Эта история всегда поражала мое воображение, и я иногда заглядывал в печь, думая о том, как страшно было раньше в ней мыться. На портрете дядя Вася был крепким, яснолицым молодым мужчиной, разглядывая его, я всегда сокрушался и думал: «Как же так получилось?!»

Лежа на печи среди вороха овечьих шкур и сложенных валенок, которые не убирали с зимы, я слышал разговоры взрослых, о том, что тетя Нина устала жить в Полетáлово, так как зимой они оставались в деревне совсем одни. Всего в деревне было четыре дома, но пожилую Мáрью Федоровну Цветкову увозили к дочери в Ли́кургу, Дядя Федя Щербаков гостил только летом, а Бабушка Оля Сорокина была совсем старенькая и из дому не выходила. Поговаривали, что совхоз выделит жилье в соседней деревне Коны́гине, где есть магазин, медпункт, телефон и двадцать восемь домов, а главное – колонка и ручей с ключевой водой. Председатель совхоза соблазнял переездом.

Я вытягиваю шею и из-за переборки и слышу, как, сидя за столом, тетя Нина беседует с бабушкой.

– Мýсень, зима больно долго тянется. Тропку мять тяжело. Трактор не разгребает. Все ногами да ногами. Года́ уходят, здоровья почти мало, – жалуется тетя Нина.

– К ферме к утренней дойке иду – по пояс в снег валюсь, еле выгребаю.

Бабушка только слушала и поджимала губы, качая головой.

– С печки надо выпиливать кирпич12, да выгребать сажу.

В голбце13 замяукал кот. Тетя Нина дернула кольцо в полу, подняла люк, и рыжий комок проскочил к блюдцу и стал жадно лакать молоко.

– Давеча, Мýсень, коты дрались, думала, сердце выскочит, насилу шерсть собрала, задо́хлась. Сил не было, меня шатало из стороны в сторону. Ведро вынесу, дыхание останавливается. Никогда такого не было. А тут и медпункта нет, Мýсень. Позвать некого. Коны́гино все-таки живая деревня. Доярки на ферму вместе ходят, тропка пробита, а я отсюда одна мну. Тяжело.

– Конечно, Ниночка, переезжай в Коны́гино, тяжело здесь зимой.

– Да, поди, что переедем, куды́ деваться.