Этим вечером он начал верить, что Заранка, за чьим плечом таится ее невидимая сестра, способна зайти очень далеко.

– Я-то, может, и дойду. – В густеющей тьме Заранка смотрела на него с отдаления в пару шагов, он не видел ее взгляда, но чувствовал его, будто что-то теплое касается кожи. – А вот цены моей тебе не одолеть.

– Это мы посмотрим, – по привычке человека, которому не к лицу признавать свое бессилие, ответил Ярдар.

– Сам подумай: стану ль я для чужого человека утруждаться, Темный Свет тревожить?

– Ну так чего ты хочешь? – Уставший от всех загадок этого дня Ярдар терял терпение.

– Коли поймаю для тебя добрую долю… хочу, чтобы она и моей долей была.

– Это как? Пополам, что ли, поделим?

– Нет. Доля добрая у нас будет общей… или никакой!

Ярдар опешил. Он слышал, что она сказала, и понимал, что это значит, но не мог поверить.

– Ты о чем?

– Коли хочешь, сотку я тебе пояс и добрую долю к тебе привяжу. Ты тем поясом меня в дом введешь, а я свой на печь заброшу[18]. Угодна ли такая цена?

«Блуд на тебя напал», – хотел сказать Ярдар обезумевшей в лесу среди кудов девке, но прикусил язык. Не то место и не то время, чтобы говорить вестнице судениц, что она сошла с ума и рубит дерево не по себе.

– Сестра моя живет у вас в доброй славе, – напомнила Заранка, – так и я не хуже буду.

– Так сестра… – Ярдар хотел напомнить ей, что Ольрад, хоть и хорошего рода человек, ему, воеводе, не в версту.

– Ты – вдовец, да и годами не отрок. Не всякая хорошая невеста за тебя пойдет. Приведешь новую жену – прежняя ей жизни не даст, взревнует, с белого света утянет. Другая какая сгинет, а я ей не по зубам. Управлюсь. И добрую долю крепко-накрепко к тебе привяжу. Подумай. Как будет пояс готов, принесу. Сговоримся – отдам тебе твою долю. А нет – твоя воля.

Ярдар открыл рот, но не нашел ответа. Голос Заранки звучал так повелительно, что он усомнился: она ли с ним говорит? Или та, которой лучше не перечить?

Он еще раз вгляделся в ее лицо, будто искал в нем подсказку: можно ли ответить ей «да»? Другая дева с таким лицом считалась бы красавицей: правильные милые черты, голубые глаза, розовые губы – будто соткана она из цветов и ягод. Но от глаз, от губ, от всей внешности ее словно веет той лаской, что манит в смерть. Лаской тьмы, обещающей глубокий отдых вечного сна после всех страданий и трудов. Отроки на игрищах сторонились Заранки – к этим милым чертам не шло никогда их не покидавшее выражение несокрушимой самоуверенности, будто уводившей ее за тридевять земель от всякого, кто стоял с нею бок о бок.

– Доля и недоля твои сейчас почти в равной силе, – заговорила она, и снова Ярдар ощутил, как она далека. – Самую малость недоля одолевает. Сам гляди под ноги как следует: ступишь верно – выиграешь долю, ошибешься – пропадешь. А пока прощай, – закончила Заранка. – Мне домой, да и тебе пора. К полуночи только и доберешься.

Она попятилась, не дожидаясь ответа, и отступила к опушке рощи.

Ярдар тронулся туда, где был привязана его лошадь. Она права: до Тархан-городца он доедет только к полуночи, в глухой тьме, и хорошо, что кобыла хорошо знает эту дорогу и не собьется.

Он обернулся – Заранка в ее белой рубахе уже затерялась среди белых березовых стволов. Вон тот вроде шевелится – это она?

– Да берегись! – долетело до него издали.

– Уж поберегусь, гроза те в бок! – выругался Ярдар вполголоса, зная, что его никто не услышит.

Выводя коня на тропу и садясь в седло, он поневоле оглядывался. В лесу кричали совы.

Миновало четырнадцать дней с тех пор, как Ольрад с отроками уехал провожать Амунда с его войском, и Мирава не находила себе места от беспокойства. Пути до впадения Упы в Оку, где кончалась Веденецкая волость, было около пяти дней, и он уже должен был вернуться. Целыми днями она, кроме самого жаркого полуденного часа, возилась в огороде, пропалывая гряды репы и моркови, лишь бы не смотреть все время на тропу вдоль реки и не воображать себе всякие беды и раздоры. Хоть князь Амунд показал себя настроенным мирно, а Ольрад человек благоразумный и не вздорный, все же поездку в обществе кровных врагов хакан-бека нельзя назвать безопасной.

Под вечер, возясь у летней печи с горшком, Мирава услышала позади себя легкий, приятный для слуха перезвон.

– напевал приятный женский голос.

Догадываясь, что все это возвещает, Мирава обернулась и слегка поклонилась Озоре. Та даже в обычные дни носила по три узорных, лучистых кольца на очелье с каждой стороны, и они звенели на ходу. Как она что-то слышит, когда над ушами все время звенит?

На руках Озора держала одно из своих многочисленных чад – их у нее было шесть или семь, – еще двое или трое, постарше, гонялись друг за другом посреди площадки. У чада резались зубы, и, видно, вопли утомили хозяина, вот Озора и вышла покачать его снаружи.

– Жарок да медок, да полный горшок! – приветствовала она Мираву, потом улыбнулась: – Что, все нет твоего кузнеца? С чего бы ему так задержаться, а?

– Мне неведомо, – спокойно ответила Мирава. – Он никуда больше заворачивать не думал. Может, в Брегамирове дело какое нашлось.

Ольрад, как общительный человек и делатель хитрый[19], был желанным гостем во всяком городце и веси. Однако Мирава не сомневалась, что в такое неспокойное время он не станет рассиживаться в гостях.

– А то, может, – Озора опять усмехнулась, прищурив светлые голубые глаза на загорелом лице, – он Амунду полюбился, тот его и сманил с собой в Киев… или откуда он там?

– Он из Плеснецка, это еще дальше от Киева на запад, – пояснила Мирава, знавшая об этом от Ольрада, но нахмурилась: эта шутка ее не развеселила. – Что ты безлепицу выдумываешь? Будто у них там своих кузнецов нет.

– Таких умелых, может, и нет, – Озора покачала головой, опять зазвенели шесть колец Ольрадовой искусной работы. – Откуда им быть, в такой дали?

Она имела в виду, вдали от Хазарии, которая в глазах веденцов была чудесной страной, полных сокровищ и хитрых умений.

– Да они всякого узорочья от бохмитов навезли, – Мирава вспомнила восторженные описания серебряных, позолоченных чаш и блюд с чеканкой, которые Ольрад видел в шатре Амунда, небрежно брошенные на овчину на земле. – У них нынче настоящей зерни полны короба, к чему им наша, литая[20]?

Озора лишь усмехнулась. Дитя вновь завопило, и она, укачивая на ходу, понесла его прочь, к дубу на валу.

Разговор этот, при его краткости, так растревожил Мираву, что она не хотела есть и ночью заснула с трудом. А утром встала до зари и, едва отперли ворота, чтобы выпустить на луг стадо, вышла из городца и направилась по широкой тропе вдоль берега. После ночи было еще прохладно, и Мирава закуталась в большой платок из толстой бурой шерсти. Двигаясь быстрым шагом, к тому часу как высохла роса, Мирава уже добралась до Крутова Вершка, проскочила мимо дворов, где пахло дымом из летних печей и хозяйки неспешно носили воду от реки, и, миновав перелесок, вышла к тыну родного своего дома.

Огневида уже подоила корову и вышла из хлева с ведром молока. У леса бродили, привязанные к колышкам, пять-шесть белых и бурых коз. Всю эту живность – кур, козлят, поросят, телку, – Огневиде давали в уплату за роды, погребения, лечение и прочие дела, требующие особых умений. Благодаря им она и без мужа жила хорошо и даже брала одного-двух отроков из Крутова Вершка косить сено или запасать дрова. Братанич покойного Датимира, Тетерка, рубил корягу у колоды и приветливо помахал Мираве.