–Ты прекрасно знаешь, – отвечал Сергей, – что я не люблю щавель, и, спрашивается, зачем его тогда вообще готовить.

–Так ведь суп полезен.

–Сварила бы что другое. Щи там или борщ тот же.

–В следующий раз будет борщ, ну а сегодня щавелевый супчик с яйцом.

–Если б яйцо не крошила, то я бы ещё подумал, а так – нет. – он вынул из холодильника батон и какой-то спред.

–Так яйцо полезное, не понимаю, почему ты его не ешь?

–Не капай на мозги.

–А ты не груби матери!

–Я не грублю. Успокойся. Давай не будем устраивать драму с пустого места.

– В комнату только не бери.

– Один раз можно.

Далее он молча состряпал себе нехитрые бутерброды и ушёл в детскую. Их отношения превратились в гниющий запущенный сад, некогда цветущий и ароматный, но с годами пришедший в запустение. Их сад что-то покинуло, и теперь он медленно превращался в болото. Попытки остановить этот регресс предпринимались неоднократно со стороны Сергея, хотя он же его и губил. Губила сад ненароком и его мама. Он считал, что она его не понимает. Она списывала характер своего сына на “подростковое”. Консенсуса не было, как не было и совместной работы, вот сад и зачах. Он больше не давал сладких плодов и прекрасных цветов. В нём реже стали петь птицы. Он разрушался на глазах, пока не превратился в какое-то жалкое натянутое подобие. Да – сын, да – мать, но будто за этим ничего и не стоит. Только рутинная обязанность и квота. Как миролюбивые сожители. Связь потухла и завяла, лепестки облетели, остался лишь тугой стебель, крепкие корни, но красоты в этом, увы, больше не было.

Сергей зашёл к себе, за компьютерным столиком сидела некоторая девочка и с усердием выводила что-то в тетради. Она делала математику. Заняв своё законное место, Сергей стал трапезничать. Говорить особо не хотелось. Зарывшись в своём барахле, он стал слушать музыку в наушниках, обособившись от внешнего мира. Сергей Колязин предпочитал меланхоличный рок постсоветских групп или зарубежные избранные композиции и, как большинство слушающих музыку, считал, что его подборка самая лучшая. Он отстранялся и погружался в нирвану. Так могли проходить часы. Они сладостно сливались в общую череду и безвозвратно уходили из жизни. Так и дни, что исчезали одни за одним, как и листы отрывного календаря. Незримо и навечно.

Во многой мудрости много печали,

И кто умножает познания,

умножает скорбь.

Екклесиаст (1:18)

“Досадное недоразумение,” – чуть слышно выговорил Сергей Колязин. В учительской было пусто – ни души. Возле кофейного диванчика удобно пристроили банальный фикус и огромную монстеру, которая своими листьями напоминала древнеегипетские дырявые опахала. По помещению летала толстючая муха и противно жужжала. Обои светло-серые, с рисунками не то цветочков, не то квадратиков. Через учительскую надо было пройти, чтобы попасть в кабинет директора.

Первой порог учительской переступила Марина Олеговна Соловей, преподаватель русского языка и литературы, она работает в гимназии не так давно, зато уже успела подготовить нескольких олимпиадников, которые показали достаточный результат. На её лице можно было прочитать раздражение и полное неудовольствие, а всё из-за того, что кто-то уже почти пол урока не может нормально смириться с фактом школьной программы и высказывает своё мнение по этому поводу. Следом за ней вошёл и её ученик – Сергей Колязин.

Марина Олеговна подошла к директорскому кабинету, приложила пальцы к дверной ручке, однако не стала с ней взаимодействовать. Сначала повернула голову ещё раз, в непонятной надежде, будто бы он, Колязин, сейчас возьмёт и начнёт извиняться за то, что сорвал урок и за испорченное настроение. Вместо этой фантазии она увидела вызывающую физиономию гимназиста, которая так и плевала в лицо: “Ну и что?” Она вздохнула и отворила дверь. Сергей немного сморщился, когда опять услышал голос своей учительницы.

– Вы свободны, Светлана Васильевна?

Откуда-то из недр директорского кабинета послышался ответ и самого директора:

– А что случилось?

Марина Олеговна дала гимназисту жест и сказала:

– Да вот. Заходи, Колязин.

Тот и зашёл, не снимая своей надменной улыбки, встал посреди небольшой комнатки и впал в некое стеснение. От странной неловкости он заложил руки друг в друга и стал ждать чего-то.

– Здравствуй, Сергей Колязин. – посмотрела из-под очков на него директриса, уже предчувствуя недоброе.

– Здрасте, – машинально ответил Сергей.

– Ничего не хочешь сказать? – пыталась воздействовать на гимназиста уставшая Марина Олеговна.

– Я думал вы будете говорить, – ехидно ответил школьник.

– Значит так, Светлана Васильевна, – решила начать преподавательница русского, – учащийся восьмого класса, Сергей Колязин, не соблюдает дисциплину и мешает проводить урок. Он заявляет, что не собирается учить программное стихотворение, потому что оно не устраивает его своим размером и содержанием.

– Верно, – вставил своё Колязин, – да.

– Так что, Сергей, срываем урок из-за стихотворения, ты же олимпиадник, не солидно тебе? – обратилась директриса к учащемуся.

– Я не срываю урок. Я протестую против несостоятельности образовательной программы.

– А знаешь, Сергей, что не тебе решать это? – укорительно говорила Светлана Васильевна, сидя за своим столом. – Твоё дело – прилежно и, по возможности, хорошо учиться. Занимать места.

– То, что не несёт в себе никакого разумного смысла, может быть проигнорировано.

– Вот как мы заговорили, Сергей. Не тебе это решать!

– А зачем, по-вашему, мне учить огроменный стих про любовь, убить на это уйму времени, чтобы уже через неделю его благополучно забыть? Это бессмыслица.

– Учение наизусть развивает память. – встряла Марина Олеговна.

– Да хватает мне памяти, но стихи я плохо учу. Вот не могу и всё. Я не понимаю, зачем это надо, а то, что я не понимаю для чего нужно, не запоминаю. Кому-то это легко – двадцать минут и готово – высший балл. А мне на это по три часа надо тратить, чтобы кое-как с заминками рассказать. Это просто несправедливо. Тем более, что я спрашивал у Марины Олеговны альтернативное задание вместо стиха, но какая жалость, я этим срываю урок.

– Есть план, по которому я должна работать, и по программе надо учить стихи, я ничего с этим сделать не могу, а ты ведёшь себя некрасиво. В конце концов можно это высказывать и не на глазах у всего класса. – устало говорила Марина Олеговна, она пыталась найти в себе силы, которые помогли бы ей стоически перенести разочарования в своём ученике.

– Что тут такого, чего нельзя заменить там на какое-нибудь сочинение, если ученик не может выучить эту туфту?

– Это обязательная отметка, я не могу заменить её на что-нибудь другое, только из-за того, что тебе этот вид работы не нравится.

– А почему заменить нельзя? – опять повторял свой вопрос учащийся.

– Программу не я составляла.

– И что, шаг в сторону тяжело сделать?

– Будешь учителем, делай тогда что хочешь на свой страх и риск. Но твоё поведение неприемлемо. – уныло и раздраженно закидывала ученика аргументами Марина Олеговна. Она была подавлена.

– Что за раболепие! Нельзя даже исключение сделать, что вам за это будет? – стоял Сергей с враждебным лицом, пытавшийся скрыть накатывающий порыв.

– Если тебе сделать поблажку, то и другим придётся, и каждый там будет высказывать своё фи. Тебе со стихом, другому с сочинением, третий и читать не будет, скажет: “Я синквейны хорошо делаю, значит давайте мне только одни синквейны.” Всех нужно оценивать по одной программе, а не по тем, что выберут себе сами ученики.

Колязин почувствовал, как в его локомотиве распалили печку с углём и вот-вот он тронется с места. Его будто бы передёрнуло, и он сказал:

– Я был о вас более высокого мнения, Марина Олеговна.

Директриса, наблюдавшая всё это, наконец-то не выдержала и встав из-за стола командным голосом стала наводить порядок.