А там, на тех океанских глубинах и при тех в тысячи бар давлениях и происходит такое родственное соприкосновение всех органических, и даже неорганических молекул, что новая жизнь буквально там на глазах наших расцветает, а о ней я уже с сыном младшим своим Василием написал целый двухтомник «Новые тайны и секреты лекарственных источников тихоокеанских морей, земли камчатской. Древние секреты чукчей – оленных людей и береговых коряков», где на примере всего лекарственного сырья, представляющего более миллиона органических молекул, мы сегодня используем ну может быть тысячу, а в США, используют около тридцати тысяч тех веществ, и настолько тот потенциал и морской и наземный нами еще не познан и не изучен, это как и весь безграничный Космос окружающий нас.
И они, и Килпалин Кирилл, и его ученик Этьена Павел, показывая в своих картинах все те не земные возможности Творца, каким и был наш Иисус Христос, могущий все так замыслить и так заранее философски все здесь на Земле соразмерить, что Жизнь на Земле сама явилась на протяжении тех семи быстротечных образных его библейских дней, измеряемых на самом деле может быть даже всеми тоже не измеримыми миллионами лет, что он без устали творил и упорно, создавал буквально из землицы на этой чистой пречистой водной нашей матрице – нилгыкын мымыл.
– А почему же я его Килпалина Кирилла Васильевича и сравниваю с Рембрандтом?
– Да, просто потому, что я буквально с детства влюблен в этого фламандского, из тех средних веков художника, из того далекого от меня дикого для кого-то средневековья, как и сам Сергий Радонежский, но то всё мои особые духовные предпочтения, а мы ведь сегодня в ХХI веке живем тоже, как бы с некими везде, окружающими нас символами и не только в виде, выставленного где-то четвертой авторской реплики супрематичного «Черного квадрата» Казимира Малевича, который в Третьяковской галерее тянет по своей нынешней его закупочной цене на четыре миллиона долларов, а то и более.
– И вот, обойти вниманием, сравнивая всё и вся с тем супрематичным «Черным квадратом» супрематиста Казимира Севериновича Малевича я не могу, чтобы не остановиться на непередаваемой красоты портрете «Старухи» Рембрандта Харменс ванн Рейна (1606-1669), морщины, которой буквально один в один, а тогда в 60-70 не было у нас широко распространена цветная фото печать, и вот её морщины такие, как и у бабушки моей Надежды Изотовны Кайда (в девичестве Науменко, а по первому мужу она Якименко – это дед родной мой и еще такой из 1918 года героический, а уже затем она и Кайда менее героический и, умерший в голодном и холодном для них 1947 году, когда меня еще и в помине не было и, даже улица та моя названа в народе то Кайдивка, теперь переименована в улицу всесоюзного старосты М. Калинина, а теперь новыми украинцами в Килина).
Ну, а уж если говорить о самой земной красоте, если мне говорить более подробно о самом в человеке божественном, а то и этом земном над божественном совершенстве, которым являюсь сам я и моя соседка, и та невысокая Татьяна Кайда и чуть повыше, и старше меня её родная сестра Люда Кайда, то, естественно и не его «Тайная вечеря», и не всё другое, написанное им, а именно и не его «Саксия», а вот в памяти моей его обворожительная «Даная» каждый день стоит пред очей моих, как первый утренний всполох моего поистине мужского тогдашнего прозрения и даже в чем-то первого моего того особого подростка сексуального ничем не искаженного и не омраченного видения и даже моего первого обретения всего женского обличия, когда за теми округлостями неопытный и неискушенный юнец, уж наверняка, видит и даже, ощущает что-то в своём том юнцовском сне его «грёзы», когда уже в, закружившем в дреме и в мареве всех дневных и этих вечерних впечатлений, проснувшись уже и понять не можешь действительно ли снилась тебе та его рембрандтовская «Даная» ли, «Сасия» ли на, которую по вечере в книге так долго ты смотрел, рассматривая каждую складочку постели её шелковой и такой мягкой и, понятно рассматривая складочки тела её или тебе рано по утру снилась та, кто в классе рядом с тобой сидит и так весело, как, обрадованный весеннему теплу воробушек у окошечка твоего по утру в радости она щебечет, даже не подозревая, что сокол там в выси его высматривает и еще, какие на самом деле страсти обуревают тебя по ночам, а то и самым ранним утром, когда все так под тобою перенапряжено до невероятной упругой стальной твердости естества твоего, давно самого налившегося и кровью, и теми изнутри идущими по кровушке бурлящей твоей всеми гормонами твоими, что только неуправляемый уже твоим сознанием тот памятный и может быть первый самопроизвольный вулканический тот невероятный по сладострастию взрыв и может, как сама высоковольтная молния, разрядить всё предыдущее напряжение между грозовыми облаками и, понятно, между тобою и нею, которая еще боится твоих неумелых нежнейших прикосновений и, даже вечерних всех твоих первых в жизни ласк, когда и сами твои почему-то длинные и такие неумелые руки мелкой дрожью, дрожат от ощущения всех тех её вдруг в ладошке, оказавшихся округлостей, пышущих настоящим здоровьем и также, как твои руки, вибрирующих в твоих объятиях вашим развитием и какой-то Данаевской его рембрандтовской негой неприкосновенности и никогда, и никем нетронутой её настоящей, а не мнимой, как сегодня девственности, когда само желание и тот твой изнутри идущий страх, и сама дрожь длинных рук твоих они для тебя намного важнее, чем эти сами прикосновения и даже все те твои действа, как бы и наяву, как бы и желанные самим тобою, желанные именно теперь и даже сейчас, когда всё-то давно и не раз пережито, и всё то давным-давно выстрадано и, как у здешней анадромной красной всей тихоокеанской рыбы, вошедшей в этот речной поток, окрасилось в иные краски и в цвета твоего знания, давнишнего твоего прозрения, умения и даже, особого понимания, чем всё на самом деле и тогда завершится, когда сама нега, когда сама твоя и её усталость достигает такой запредельной силы, что не закрыть глаза уж наверняка невозможно, чтобы только затем те твои все первые ощущения еще долго не покидали твою волнующуюся душу.
И у одного это проходит буквально через неделю, а у иного и всю жизнь не покидает душу его, как и все видения здешнего нымылана Кирилла Килпалина. Ему достаточно было, возвратиться после беседы со мною из Хаилино его ту родную в свою Тополевку, чтобы внове взять кисть и писать, беспрестанно писать, наслаждаясь затем, как и я в мечтах своих эротических не самим тем результатом, а бесконечно наслаждаясь самим процессом созидания и творения его. Понятно, что он, как Александр Иванов из 1835 года не мог вот так по двадцать лет, чтобы до самого до 1855 года не отходить от своего полотна, чтобы ему писать одну единственную свою картину «Явление Христа народу. Явление Мессии».
Да, и здесь в Хаилине его и на Тополевке именно такого не могло и быть, так как та злая бурая медведица Умка со своими не по дням, а по часам растущим на кормах здешних таких обильных и таких жирно брюхих медвежатами сыном Вехом и дочерью её Олелей, она и они втроём не только могли весь его юкольник темной ночью обобрать до той последней рыбки, чтобы набить ими свои безразмерные брюха. А вот она, будучи посильнее нас, могла и дверь выломать в домике его утлом, и краски его масляные и еще художественные такие вкусные съесть на закусочку и, картину его буквально в клочья изорвать, так как ей и её медвежьему сознанию, та изображенная на полотне красная, выпрыгивающая из воды рыба, что он изображал на своих полотнах, она ей казалась, при её то зрении близоруком, такими правдивыми, а другого более чуткого к его искусству ценителя ему и не требовалось здесь на его Тополевке, что исходящее от природы её медвежьей желание поймать ту плещущуюся рыбку, что остановить то её желание, вонзить в её бока свои острые и длинные когти, чтобы затем жирок с тех пульсирующий прежней силой и даже особой тихоокеанскою энтропией физической с боков стекали по её черным губам, по её белым длинным зубам, чтобы тот рыбий питательный жирок, заполнял её откуда-то даже изнутри.
