Спасибка сам нашёл меня и, надо заметить, совсем не скоро. Он был ещё растрёпанней обычного, совсем разгорячённый, не дал мне и слова вымолвить, стал говорить сам, да ещё и взахлёб, да ещё и такие странные, невразумительные речи, что в первые минуты я опешил. Он стал вдруг рассказывать, как хочет отчим поскорее его женить, как обещал принять любую невестку, и что главное в жене, чтоб мужу по сердцу. Восхищался, какой Сысой добрый, незлобивый, всегда готовый помочь и ко всем убогим жалостливый. Какой разумный - грамоте его выучил и кого угодно выучит. Какая сладкая может быть жизнь, когда в погребе столько меду, что засахаривается он скорее, чем естся, и разве лишний рот будет в обузу, разве жалко плошки мёду, когда у тебя его хоть вёдрами черпай?

   - Это ты меня спрашиваешь? - удивился я. - Зачем бы?

   Но Спасибка словно оглох, всё дальше и дальше, всё своё и своё:

   - Он же ведь и тогда меня забрал по доброте своей душевной. И в монастырь не отдал, знал потому что: хоть кому, а лучше в дому... Он её примет! Примет их всех. Как по-другому?

   - Да ты о чём? - снова удивился я, хоть больше уже на показ. Кое-что в моём понимании начало проступать.

   - С собой нам надо...

   - Чего с собой? Ты говоришь загадками!

   - Её. И братиков. И матушку... Да вот же! - стукнул он себя по лбу, как это бывает с внезапно что-то вспомнившими. - Есть нам средство вернуться! Простое, что хоть сейчас улепётывай! - Он с самою святой простотой щёлкнул по моему кресту и разъяснил: - Отмычка. Надо сунуть в этот ихний светильник - и поворотить!

   - Откуда же ты это взял? - спросил я, даже в местной жаре ощущая, как внутри у меня становится всё жарче и жарче.

   - Она сказала. И никакая она не мышка, имя у ней есть! Только трудное оно, не наше. У нас я буду звать её по-другому. Глашей. Или Синклитией. И всем хорошие имена будут. И братикам, и матушке!

   - Что ты всё заладил с этой матушкой, - проговорил я, видимо, как-то по-особенному, поскольку Спасибка глянул на меня с немым вопросом. Вслух, однако, спросил не он, а я: - Как же ты смог с ней разговаривать?

   - Докоснулась до головы - зашумело всё, застукало, а потом слышно стало! Отчего только раньше так не сделала? Смущалась, видать...

   - Да. Голые девки, они такие. Стеснительные, - согласился я. Он опять глянул на меня, как будто не вполне понимая. - Сейчас, значит, не смущается уже? - уточнил я.

   Он не ответил, но так, что и ответа не нужно. На уме вертелось только "Жалкая, какая жалкая!". Потом добавилось ещё "Что мне теперь делать?!".

   Спасибка, как назло, посерьёзнел и задумал прояснить для меня своё положение:

   - Раньше мне как? Заглядывался... Все мне красавицы, лишь бы не старухи. А сейчас я без неё никуда. Мне без неё не жизнь.

   - Не жизнь... - повторил я, и сам себе напоминая задумчивое эхо. - Что же... Пойдём за твоей красавицей. Братиками. Матушкой... Больше никого прихватить не хочешь?

   - Кого же ещё? - не понял он моей иронии.

   Мы подходили к норе, когда я его остановил.

   - Постой-ка. Не спеши, Спасиан-Болеслав. Есть кое-что... Не приведёшь же ты избранницу свою в мир божеский - голой! Так?

   - Так, - кивнул он.

   - Приодеть бы и детишек, не находишь? Мало ли, где мы явимся. Может, и на лугу, а может, и на городской площади.

   На это Спасиан мой Болеслав, женишок драгоценный, вроде как задумался, но быстро нашёлся:

   - Отче, а ряса? Чем не платье? А детишек уже на месте приоденем.

   - Ряса, мой хороший (чуть не добавил я: женишок драгоценный!), не бабское платье. Бога не гневи. Лучше поступай как должен.

   - Так, - снова кивнул Спасибка, ожидая, что ещё я выскажу.

   - Шагай-ка в лес и неси оттуда листья. Да у самого ручья не рви, здесь мякоть расползучая, в чащобу иди, там покрепче. И смотри, чтоб каждому. И в запас ещё возьми.

   - Запас-то на что?

   - На пояски. Жениться ты собрался, а за обычаями их не следил. Иди. А я в это время помогу им собраться.

   - Так нечего там собирать, нету у них ничего!

   - Это им решать, не тебе. Ты-то что знаешь? Может, они мешок своих белых человечков наберут. Может, землицы родной напоследок.

   Спасибка снова покивал и чуть не бегом направился к лесу. Кажется, он что-то сказал уже на ходу, но я не расслышал.

   ...Какая-то особая в душе тишина. Такая, что хочется размышлять, делать умозаключения, прослеживать причины и следствия... Зачем, почему случалось то или это?

   Вспоминаю день, когда явился мне Господь. Как испугался Савицкий, тянул меня из той кофейной, как убеждал, что мне надо в постель, что я не в себе, что я болен. Хорош бы я был, если бы заболел после трёх всего бессонных ночей, смягчённых, к тому же, вином, сдобренных весёлым отдыхом, а самое-то главное, что сам Савицкий, проводивший всё это время в той же компании - здоров!

   Господь стоял прямо перед нашим столиком, между прилавком с пирожками и высоким витражным окном, и вид Его был ярче всякий витражей, таких красок и на свете не бывает. Внешностью он походил на моего давнего гимназического учителя Ивана Петровича, очень меня любившего и никогда с общей массой не мешающего. "Далеко ты пойдёшь, Андрюша, потому как особый у тебя склад ума. Такой особый, что мне раньше и не встречался", - говорил он мне и, конечно, после таких-то слов скучные его уроки казались мне немного интереснее.