<p>
Столп слепящий</p>
<p>
***</p>
Буря налетела, когда монастырская бричка, запряжённая смирной Каурой, следовала из княжеской усадьбы обратно в обитель. До леса на пригорке, куда широкой светлой лентой взбиралась дорога, было ещё версты четыре, а здесь, в чистом поле, творилось что-то невообразимое.
Ветер как взбеленился: бился, хлопал и стучал, хотя биться в насквозь продуваемую бричку не имело никакого смысла, а хлопать и стучать было решительно нечем. Солнце заволокло желтовато-белёсой дымкой. Когда эта дымка затянула небо от края до края, ткань мироздания отчётливо дрогнула. Спасибка, скрипя песком на зубах, обернулся к отцу Полихронию. Тот, чёрно-белый, как на фотографическом изображении - чёрное облачение, чёрная борода, белое лицо - выкрикнул:
- На всё воля Божья, Спасиан-Болеслав, на всё воля Божья!
У возницы, которого редко когда звали полным именем, сердце лишний раз перестукнуло. Неспроста ведь такая важность, видно, совсем дела плохи!
- Отче, да как же? Неужто оказии?
Полихроний еле заметно кивнул. Его бледные губы шевелились, очевидно складываясь в молитву. Он снял свой латунный крест любомудра и держал перед собой на вытянутых руках, а холщовую сумку переложил с сиденья на колени, явно из опаски, что её унесёт. Сейчас, вжавшись в плетёную бричку, он напоминал нахохлившуюся чёрную птицу, и трудно было представить, что этот испуганный грач каких-то полчаса назад был таким важным и велеречивым, что поучал саму княгиню. И ведь про что поучал - как раз про оказии!
Спасибка впервые возил Полихрония в усадьбу, и вовсе не держал в уме очутиться на собственно Богоугодных Чтениях. Рассчитывал обождать во дворе или, если повезёт, на кухне. Однако же, по волению княгини, находившей благотворным поголовное приобщение к мудрости, очутился. Своими глазами видел, своими ушами слышал, как отец-любомудр толковал немолодой, раздобревшей княгине, что оказии суть кажимость, княгиня же рассуждала: разве может быть единая кажимость у разных? Не проявление ли это соседствующих миров? Но Полихроний не отступал, он говорил из Мироустройства от Архелая, говорил из Никодима Первозная, всё говорил и говорил, пока наконец княгиня, замахав руками, не пошла на попятную. Спасибка стоял, подпирая плечом раскидистую яблоню, грыз пряник (их раздали всем работникам, чтобы им слаще было просвещаться) и смотрел на дворовых девок с живым и насущным интересом, а на супротивность толкований - с холодом и свысока. Дно, верхушка... Ведь тихо было, с дюжину лет не приключались те оказии даже в самой глуши округи. И вот оно, началось...
Ветер стих так же, как и налетел, в одно мгновение. Но снова дрогнула ткань мироздания. Дрогнула и пошла мелкой рябью, как широкая физиономия свечника Марсилуана, когда тот мёду наестся. Всё видимое исказилось. Лес словно придавило по краям, задав ему очертания двускатной крыши. Дорогу, напротив, выпрямило прямее шила, но странно размягчило - колёса брички стали вязнуть, словно бы едут по только привезённому, неукатанному песку.
Каурая замотала головой, зафыркала и припустила, но тоже начала увязать и вскоре совсем остановилась.
- Пшла, пшла! Но! - понукал возница, отчаянно дёргая вожжи. - Отче, нейдёт!
Спасибка бросил быстрый взгляд на Полихрония. Всё тот же нахохлившийся грач, отрешённый ото всего, кроме испуга и молитвы. Может, оно и правильно? Не испуг. Молитва. Сам-то Спасибка молиться так и не сподвигся, всецело уповая на то, что усилий отца Полихрония хватит на них обоих.
Каурая попыталась встать на дыбы, но только слегка приподнялась, грузно брякнулась обратно и жалобно заржала.
- Что это? - вглядывался Спасибка. - Гармоника? Свят-свят...
Чуть поодаль от морды испуганной скотины пространство неумолимо сжималось, складываясь толстыми мехами вертикальной гармошки. Лошадь снова заржала и что есть сил шарахнулась в сторону.
- Стой! Тпррру! - зарычал подброшенный вершка на четыре, не меньше, возница.
Но едва он возвернулся на козлы, как его снова подбросило, и уже совсем, совсем по-другому, вместе с Каурой, вместе с бричкой. Это был сумасшедший тычок, взбрык самой земли, словно бы и сама она - лошадь. Необъезженная, дикая, такая, про какую конюхи сказали бы "смертная", а монахи бы перекрестились.
Через какое-то мгновение стало ясно, что лошадь и бричка пошли в обратку, вниз, тогда как Спасибка и нагоняющий его, нелепо распластавшийся в воздухе Полихроний - почему-то вперед. Время, как во сне, растянулось, словно давая возможность как следует разглядеть, как они перелетают через Каурую, как выскальзывает из руки латунный крест, как легонько позвякивая цепью с кругленькими звеньями, несётся он прямо на "гармошку". Туда же несло и их - любомудра первой ступени отца Полихрония и наёмного при монастыре работника Спасибку. Полихронию-то что, он четвёртый десяток разменял, а Спасибке и двух пока не набирается, и жаль, жаль помирать молодым! А ну как обойдётся? А ну как повезёт? Повезло же семнадцать лет назад, когда подкинули его на пасеку за монастырём. Не утопили, свинье не отдали. Даже поименовать не забыли, нетвёрдой рукою, углём по картонке - "Спосиан болислав". И пчёлы могли обидеть, и на солнце мог погореть, но не погорел и не обидели. И нашли его не строгие монахи, а добрейший бездетный пасечник Сысой...
Не мыслями целиком, а какими-то обрывками металось это по голове Спасибки. Металось всё и перед глазами. Радужные пятна, кусочки из реалий и такого, что нигде никогда не встречалось и встретиться не могло - вот что виделось вокруг. Полёт - вот что ощущалось. Вскоре впереди забрезжила белая точка. Она быстро приближалась и по мере приближения превращалась в столбик. Сумку Полихрония прижало к Спасибке. Крест завращался и ускорился. Вспышка - до боли белая, горячая - и всё погасло...
<p>
***</p>
Спасибка осознал, что жив, что ему жарко и что лежит он на боку. Он открыл глаза. Открыл - и увидел то, что видеть нельзя.
Прямо напротив него, чуть дальше чем на вытянутую руку, сидела на корточках совершенно нагая девица. Такая молодюсенькая, что, пожалуй, и Спасибки помладше, и такая красивущая, что дух захватывало. Она сидела как ей было удобно, то ли не заботясь ни о каких приличиях, то ли не беря в расчёт, что Спасибка может очнуться: упиралась локтями в расставленные колени. С одного её колена свешивалась сумка Полихрония. Девушка разглядывала записную книжку и отдавала этому занятию всё своё внимание без остатка. Внимание же Спасибки сосредоточилось на совсем другом. Со щемящей ясностью вдруг подумал он о том, что такое, наверное, бывает раз в жизни, больше не повторится - чтобы вот так, при ярчайшем свете, всё-всё-всё...
