...Размещать, однако, и негде. По всему выходит, что жилищ они не имеют, а живут вдоль этой стены, как собаки вдоль забора, да простит мне Господь мои усиленные сравнения. Стена гораздо прочнее, чем выглядит, она выдерживает три яруса полок. Эти полки служат аборигенам ложем, и я не удивлюсь, если любой из них может улечься на любую. Ни в чём я не вижу здесь порядка, вряд ли есть он и в полках.

   ...Нас по-прежнему никто не замечает. Спасибка, в отчаянии, силился прокричать свои прошения прямо в местные уши, но и от этого местные глаза не меняли своего безразличия хоть на что-нибудь другое. Мы брели вдоль стены, наблюдая дикарей и не оставляя попыток привлечь их внимание, пока не обнаружили, что дали полный круг. На это ушло, если верить ощущениям, меньше часа. Результаты наших наблюдений удручающи. Если не откроется обратное, а открыться ему как будто неоткуда, то нет здесь ни труда, ни веры, ни добра, ни зла, одно только пустое существование, трачимое на пустое, еле живое движение, на еду, разврат и отдых. И всё это не человеческое, совсем как у зверей, всё равно, лесных или болотных. Таков здесь отдых, голыми на голых полках, так, должно быть, отдыхают лягушки, вспрыгнув на ближайшую кувшинку. Таков здесь разврат, творимый без всякого стеснения, без всякой оглядки даже и на детишек малых. Удивительней же всего то, с какой вялостью он творится. С таким унынием валится друг на друга разве что скотина в загоне. Что же до еды, то это не только грех, но, по-видимому, ещё и преступление. Дело не в том, что едят они как животные, сидят прямо на земле, не зная распорядка, не чиня приготовлений, и не в том, что единственная их пища - шарики из светоносного столпа. Страшно, за какую плату Босоножка получила те шарики. Соединить это с тем, как много тут калек, и получишь такое, что на какие-то миги и о голоде забываешь. Но только на миги. Всё-таки голодно, так голодно, что никаких представлений не хватает перебивать это хоть сколько-то продолжительно.

   ...Очень много калек. Некоторые покалечены до того, что уже не передвигаются, могут кормиться лишь с чужих рук. Видеть такое странно и неприятно. Всё моё время, свободное ото сна, я молюсь или пишу, не в последнюю очередь оттого, что оба этих занятия позволяют не смотреть по сторонам, углубляют в себя в хорошей, полной мере. Сплю же я, в отличие от Спасибки, мало и, кажется, даже во сне не забываю, что крыши над нашими головами нет. Бывают ли тут дожди, переживаю я даже проваливаясь в сон. Снов этих я не помню, но Спасибка говорит, что уснув, я бормочу про капли.

   ...Как давно мы здесь, неизвестно. Может быть, третьи сутки, иногда же кажется, что и всю седмицу. Часов моих я никуда не беру с тех пор, как они начали капризничать, но вот теперь всё время думаю о том, что принял бы и капризы. У нас нет возможности вести счёт времени хотя бы по сменам дня и ночи. Таковых здесь не происходит. Есть лишь бесконечное столпное сияние и ровные, всегда чёрные небеса. Там, в вышине, всегда ночь, здесь, на земле, всегда день.

   Я пишу эти строки, сидя у широкого ручья, текущего вдоль стены. Нас снедает голод, но не мучает жажда, за что я неустанно благодарю Господа нашего, хотя иногда меня и одолевают сомнения: слышит ли он меня отсюда? Сразу, впрочем, себя и окорачиваю: слышит. Господь меня не покинет. Кого угодно, но не меня.

   Сразу за ручьём начинается лес. Рассматривая странные и даже нелепые его деревья, я понял, откуда аборигены берут накидки. Это листья, гигантскими флагами свисающие прямо со стволов, ветки же просто отсутствуют. Сами деревья тоже гигантские, и я рискую предположить, что это следствие местного климата. Здесь очень тепло. Тёплый воздух, тёплая земля, теплый ручей, правда, обнаруживаются в нём и совсем ледяные промежутки. Удивительно, что при такой-то погоде не произрастает ни фруктов, ни овощей. Почти нигде не растёт трава, тем приятнее, что земля имеет приятное свойство не липнуть к одежде и телу. Рясу я снял уже давно, остался в подряснике. В нём тоже довольно жарко, но не ходить же, как местные дикари, нагому или замотанному в лист. Спасибка, впрочем, неумолимо склоняется именно к такому, у меня едва достаёт сил его от этого удерживать. Он рядом, дремлет прямо на земле. Перед тем, как задремать, он признался, что видит дурной знак в том, что я потерял скуфью, де, не потеряю ли и голову? Я успокоил его, а больше, конечно, себя, сказав, что верю в свою планиду и верую в Господа. Но какая-то иголочка всё же кольнула меня. Что мы знаем об этих местах? Нужно убираться, как можно скорее убираться отсюда. Если бы только удалось переговорить с дикарями! Эти переговоры питают мои надежды, как не что иное. Если Господь не говорит со мною напрямик, как тогда, в кофейной, Он найдёт другие способы открыть для меня выход.

   ...Господь услышал мои молитвы, и я не перестаю воздавать Ему хвалу и по сию секунду. Мы, слава Ему, сыты, произошла и некоторая подвижка в общении с аборигенами. Вернее будет сказать, с аборигенкой. Обо всём этом, впрочем, имеет смысл написать с самого начала.

   Спасибка ушёл побродить. Не зная, чем ещё себя занять, он делает это довольно часто. Я сидел у ручья и огрызал карандаш, чтобы освободить грифель. Получалось, откровенно говоря, плохо, а тут ещё, как назло, несколько дикарей за моею спиной устроились на основательный перекус. От их нескончаемого чавканья мне хотелось проглотить отгрызенную древесину, чтобы в животе оказалось хоть что-то, кроме ледяной воды. В глазах плясали какие-то звёздочки и расходились голодные круги. И вдруг, прямо из звёздочек и кругов, вышла наша Босоножка!

   Она шла вдоль ручья, а как увидела меня, тут же ко мне и направилась, словно бы только меня и искала.

   Чужая нагота настолько мне примелькалась, что я даже и не пытался отвести взгляд, за что и был вознаграждён. Впервые за долгое время я увидел что-то отличное от полного безоговорочного равнодушия и полуживой, холодной вялости. В её чёрных глазах, облепленных длинными чёрточками ресниц, светилось нечто, что в божеском мире, среди божьих людей я назвал бы интересом. Её глаза как будто спрашивали: и что же ты делаешь?

   Я похлопал ладонью по земле около себя, приглашая любопытную Босоножку присесть.

   - Смотри, - сказал я, когда она устроилась рядом. - Мне нужно вот это, грифель. Для записей. - И я показал, как вожу карандашом по листу, а затем вцепился зубами в размочаленную деревяшку.

   Она закинула голову и засмеялась, так же, как тогда, у столпа, почти беззвучно, словно бы шёпотом, но было очень понятно, что смеётся она заливисто, от души.

   Я вздохнул, откусил обмусоленный кусочек и начал его жевать, что развеселило Босоножку ещё больше, а меня окончательно смутило.