С того момента, когда это движение началось, он склонился перед его неотвратимостью, понимая, что развертываемая перед ним трагедия этой личности должна иметь логический конец.

Все свои усилия с той минуты он направил на выправление траектории движения тела под названием Германия, летевшего к неизбежному. Он сам поражался своей интуиции, благодаря которой начал, как умелый садовник, прививать молодые побеги в тот момент, когда само дерево было еще мощно и сильно.

За прошедшие годы Parteigenosse уничтожил все, даже косвенные, доказательства причастности его теперешнего к его прошлому имени. Он смог собрать бывших соратников в Организацию, влекомый не только верностью идее, но и уверенный в собственном священном долге перед ней.

Parteigenosse помнил день, когда в первый раз за почти два десятилетия, прошедших с поражения в войне, он собственноручно расписал распорядок на следующий день, нисколько не сомневаясь, что всё запланированное будет исполнено и ничто не может этому помешать.

В его новом доме вслед за новой мебелью, местной прислугой, еще какими-то необходимыми вещами появились и женщины.

Мать Анхеля не была из их числа.

С ней он познакомился в публичной библиотеке.

Публичная библиотека стала для него в это время оазисом отдохновения. Он не боялся быть узнанным. Еще в далекие послевоенные годы он наотрез отказался делать пластику лица, только лишь красил свои пшеничные волосы и брови в черный цвет. Природная же сухощавость фигуры, великолепная осанка немолодого, но регулярно тренированного тела позволяла точно соответствовать вновь обретенному виду местного «идальго».

Вынужденный говорить на чужом языке, впрочем, абсолютно безупречно, он не рискнул держать дома ни одной книги на немецком.

Он стал посетителем библиотеки, где мог полностью удовлетворить свою ностальгию по немецкому слову, удачно маскируя ее страстью незадачливого буржуа к литературным переводам. Мать Анхеля была студенткой. Она происходила из семьи испанских аристократов, покинувших родину еще до режима Франко. Изучала немецкую литературу. Она выговаривала немецкие слова с очаровательным акцентом. Особо трудные для него слова (ведь он плохо знал язык!) терпеливо переводила, то и дело прерывая свои многочисленные познания негромким переливчатым грудным смехом.

Уверенный в ее несомненном отказе, однажды Parteigenosse в образе стареющего «идальго» попросил позволения угостить ее кофе. А она согласилась…

Она была красива, горда и девственна.

Когда, сообщив ему о беременности, она не дождалась от него матримониальных рассуждений, тут же уехала к родственникам в Испанию. Аборт даже не подразумевался: она была католичкой.

Ее беременность он посчитал своей оплошностью. Он не любил ее. Не то чтобы не хотел любить, а просто не мог.

Это чувство, первое в списке сентиментальных предпочтений немцев, было ампутировано у него. Он потерял его, как другие на войне потеряли ногу или руку. Не получив за всю войну ни царапины на теле, он все-таки стал инвалидом.

Но то ли по старой военной привычке держать ситуацию под контролем, то ли отдавая дань врожденной немецкой аккуратности в делах, он следил за ее жизнью, давая работу своим подчиненным (разведка сумела сохранить свои лучшие силы), и тратил на это деньги партии в качестве единоличного теперь распорядителя казны.

Регулярно получая доклады о ее жизни, из одного из них он узнал, что она родила мальчика. Он не почувствовал ничего. Подумал только, что в каком-то другом докладе будет информация о том, что она вышла замуж. И опять не почувствовал ничего.

В Организации, на создание которой он положил столько сил, между тем начались волнения. Старая гвардия хотела реванша. Охота на ведьм (на членов партии, которым удалось избежать правосудия) по всему миру не закончилась, однако сбавила обороты. Годы уносили остроту трагедии войны, особенно в тех странах, которые в ней не принимали участие. Члены Организации чувствовали твердеющую день ото дня почву под ногами и высказывались за начало активных действий. Он понимал, что это путь в никуда. Но и полное бездействие могло умертвить идею.

Он искал выход и пока не находил. Ничего не придумывалось. Он знал, что ждали от него, это тяготило его. За всю его жизнь набралось бы совсем небольшое количество минут, когда им смели, и то непродолжительно, завладеть слабость и отчаяние. Он не страшился их, наоборот, исчерпывал их до самого дна, веря в то, что, лишь он ощутит твердую почву под ногами, сила судьбы резко выбросит его наверх и он с новыми силами вернется на свой путь.

Все страдания, которые он перенес, все душевные муки, отчаяние, надежды – всё, что ему пришлось пройти, привело к незавидному итогу жизни вне Германии, под маской лицедея.

Да, он теперь чувствовал себя опереточным героем, играя роль добропорядочного буржуа. Ему претила эта роль, жал жалкий костюмчик – казалось бы, уже этого было достаточно, чтобы броситься на прорыв.

Вся отлаженная структура Организации, подчиненная таланту педантичной немецкой стройной системы, работала идеально и вхолостую. Знал это только он один.

В теперешней такой неудобной жизни он отдавал должное своей натуре, насколько это было возможно.

Его распорядок дня был по-прежнему плотным. Гимнастические упражнения, переводы, чтение прессы занимали значительную его часть. Годилось всё, что давало «пищу» уму и телу. Один вид деятельности сменял другой, таким образом организуя день, чтоб не оставить в нем ни минуты на досужие мысли и рождающиеся от них ностальгические чувства.

Неожиданно для себя он с удовольствием занялся садоводством, наняв для этого специального человека, но принимая в этом самое непосредственное участие.

Однажды во время обсуждений достоинств одних сортов роз перед другими к нему подошла служанка. Это была молодая вдова с ребенком. Она просила увольнения. Он не спросил причин, но она, уверенная в необходимости объясниться с таким добрым хозяином, затараторила быстро, что никогда бы… но она выходит замуж, и человек такой хороший, и уж верно любит ее, раз решил усыновить ее ребенка: «O Dios mio, senor! O Dios mio!»

Боже мой! Почему ему только что пришло в голову, что и его ребенка кто-нибудь когда-нибудь может усыновить? Эта мысль не понравилась ему. Он распорядился дать служанке хорошее вознаграждение и положенные по случаю рекомендации. Но не понравившаяся ему мысль не оставляла его. Служанки уже не было в доме несколько дней, но навязчиво в разных углах дома и сада звучало ее последнее восклицание: «O Dios mio, senor! O Dios mio!»

Боже мой! Как просто! Какой-то мужчина усыновит его ребенка. Словно кто-то незримый поставил его перед выбором. Он медлил, но какие-то застарелые пласты пришли в движение в его душе. Что-то ощутимо болезненно сдвинулось в его сознании, и он решился: это его кровь, у ребенка есть отец, и этот отец – он, и никто другой! Его сын должен быть с ним.

Его вдруг охватила лихорадка.

Он снова видел цель. Его сын – знак возрождения.

Детали были еще не ясны, но главное: он знает, кому доверит священную идею.

Он вырастит из него настоящего рыцаря. Этот мальчик будет Ангелом мести. Тут же он вспомнил, что в бумагах на ребенка значилось имя Грасиан – это было его имя, чужое имя, под которым он вынужден был жить теперь. Его сын не будет носить это чужое имя. Отец даст ему имя Анхель! Его Анхель, его рыцарь, его Ангел мести!

Всю следующую неделю он провел в кабинете практически без сна. То и дело к нему приезжали люди. Все они получили срочные приказы, обязательные к исполнению. В те же немногие часы, когда усталость брала верх над его телом, он клал тяжелую голову на жесткий валик дивана в кабинете и, уже засыпая, бормотал: «Мой сын, Ангел мести!»

Он поручил это верным людям и, хотя методы разведки были ему известны хорошо, не колебался ни минуты, – цель должна быть достигнута любой ценой.

Результат не заставил себя ждать.

Из последнего доклада он узнал, что ребенка готовят к переезду и лишь некоторые вынужденные формальности задерживают наступление этого момента.