Вот и гадкость на душе…

У бухгалтерии окна с лица, первый этаж, но всё равно высоко, бывшая толстовская усадьба (всё бы расспросить Катюшку, какие это Толстые?), и хорошо было видно, как приехала НИИПовская смена – львовский автобус, две легковушки и «Урал» с коляской. Встреча на Эльбе. Как будто все родня и десять лет не виделись. Не поймёшь, кто больше ликовал, кто – с неволи, кто – в неволю? Где для них что? Автобус встал через дорогу, отгородив от проезжающих небольшой, спускающийся к зарослям по берегу Оки лужок: с дороги не видно, а из бухгалтерии – как на ладошке. Сначала угощали приехавшие, плескали из блестящих плоских фляжек. Иван Прокопович торопил своих: быстрей выдать – быстрей уедут. А когда выдали, тогда, собственно, и начался праздник, теперь угощали разбогатевшие уезжающие. Магазин был через два дома, заветные два часа наступили, ящики с бормотухой подносились к автобусу, как снаряды к хорошему бою.

Бухгалтерских тёток от окон было не отогнать.

– Гляди-ко, гляди-ко! Вырвались, как серный дух на волю…

– Насодют они нам капусты! Виктор Олегович, сильное у тебя пополнение.

Начальник отделения, при любой оказии старавшийся заглянуть в бухгалтерию, на глаза Ивану Прокопычу, которого столько лет уже видел своим тестем, сплюнул в сердцах. Этих московских хлыщей он не просто не любил – ненавидел. Он и без Кати их ненавидел. Приехали, как на курорт. Из сытой, разжиревшей за счёт дединовских баб Москвы, на машинах, с гитарами, пьяные, самодовольные, в поле не вытащишь, и ещё Катя… Как она, умничка, может с ними вообще разговаривать? Уничтожил бы!..

– Смотри, смотри, и Евсеич уже там!

– А я его жду! Погоди он у меня!..

– Побежала…

– Ведёт… Евсеич, совесть у тебя есть?

– А что? Праздник люди приехали праздновать. Вот водитель их, позвонить ему… по делу, давай, Селифон, они добрые, – увидел Прокопыча, примолк, только кивнул два раза – один раз на телефон, другой на коренастого, в кепочке, Селифона-водителя – «Позвонить, мол».

– Праздник? А мы думали – капусту сажать.

– Какой тебе, Евсеич, ещё после девятого праздник?

– При чём тут девятое? Они во вторник будут праздновать, 17 мая, три года антиалкогольной кампании. Это ж учёные, они всё знают. С ними и председатель общества.

– Трезвости?

– Не пьяности же!

– Гляди-ко, гляди-ко! А ведь это прошлогодние артисты!

– Ну?

– Вон же, мордатый с гитарой, я запомнила – рожа, как бурак, а пел так жалостливо.

– Да, да! И этот, что блюёт-то у колеса, очкарик – про Чернобыль нам рассказывал, я ничего не поняла.

– Блюёт? – удивился Евсеич, – молодой, знать, ышшо.

– Смотри, смотри, не успели приехать, одного орла уже несут… что ж они его так, бедного!.. Точно он и не живой, ну, чисто куль с мусором на свалку.

– А может, он и впрямь не живой?

– Типун тебе, не хватало… Насодют они нам капусты!

Сам Иван Прокопыч почти не пил, но пьющему сословию последнее время откровенно сочувствовал: пьяницы, эти безвольные гордые дети растерявшейся матери, чертовски хитро древком от лозунга спасения спихивались в пропасть всё глубже и глубже.

Удивлялся иезуитству борцов с пьянством: знали ведь, как не знать, что эффект будет обратный, и при этом никто в этих борцов не бросит камень – дело же правое… Вот Евсеич после каждого нравоучения и угрозы увольнения напивается обязательно – у него нет другого способа выразить своё презрение к морализаторам, а само презрение есть, потому как что, кроме презрения, мог он испытывать к не понимающим его душу? Пьяницы Ивану Прокоповичу были противны, но новоявленные борцы с пьянством гораздо противнее, как недостающую трёшку в пачке, он чувствовал в них что-то недостающее до человеческого, до русского человеческого; а у пьяниц, возьми хоть Евсеича, всё было, как ни странно ему такое представление, в целости, только лежало не ровненькой банковской пачечкой, а кучей помятых, засаленных, надорванных бумажек. Дунет ветер – сразу всю кучу и сметёт…

Не утерпел, подошёл к окну. Год назад – небывалое дело! – приезжала к ним с этого непонятного НИИПа агитбригада, по отделениям, в правлении концерт на гитарах давали, про Чернобыль рассказывали, ещё не затёрлось, всего год как бабахнуло, про мировую политику, сеанс в шахматы на десяти досках – у них, правда, во всём правлении только три шахматиста, семь досок так и пролежали стопкой нераскрытые – Иван Прокопыч получил мат на тринадцатом ходу, два раза пытался отыграться и получил на двадцать седьмом и опять на тринадцатом – от этого чернобыльского рассказчика, который блевал сейчас у колеса. Ну, точно, он, белобрысый очкарик, не мог не узнать. Не терпел проигрывать (проигрыш в его бухгалтерском мозгу ассоциировался с невосполнимыми убытками и дырами в балансе), особенно пижонам, как его не узнать. Узнал – и стало муторно, как будто только что опять проиграл, и от общей несуразицы: весна проходит, капуста не высажена, директора нет, деньги на запчасти в непонятном «Трилобите», а у этих праздник во всю ивановскую.

Просил даже дочь, может, где и вычитает в клубных подшивках про этот «Трилобит», что за зверь такой? Надо напомнить…

– Эх, запели!

– Насодют они нам капусты.

– Иван Прокопыч, а нам когда заплатят?

«Вот! А чего у него спрашивать? У директора спрашивайте».

«Только пуля казака-а во степи догонит…»

А на душе – бр-р-р… Что-то будет. Что-то будет… И погода как-то неожиданно изменилась, распогодилось, а с чего? Ни ветерка, а хмарь разошлась, и по радио ведь ничего хорошего не обещали.

– Смотри, смотри, а этого орла, мёртвого, уже обратно тащат!

– Среди белого дня…

Селифон-водитель с третьего раза дозвонился, куда ему было нужно, и сказал всего-то одно слово: «Привёз». Стоило из-за этого!

– Вот те и москвичи!.. Евсеич, куда?!

Нет, не удержать было Евсеича: во дворе гульба, и он не просто так, он при Селифоне, значит, ещё раз – с отъезжающих стакан бормоты, с приехавших – полтешок спиртика… дело!

Увидел, как подошёл к полянке милиционер, Серёжка Рыбаков, сын его детского друга-родственника и его, Ивана Прокопыча, крестник, но связываться не стал: не дерутся – и слава богу.

Прокопыч уже собрался отойти от окна (глаза бы не глядели!), но вдруг краем глаза увидел поверх всей этой вакханалии, поверх черёмух и вётел, за ними, там, аккурат около паромной стрелки, корабельные мачты. Ну, мачты и мачты, мало ли по Оке плавает разных судов, бывает, и редкий парус, как длинношеий лебедь в эскорте моторных уток, порадует глаз, что ж, но… отсюда, из бухгалтерского окна, даже трёхпалубный теплоход только трубу из-за вётел покажет, а эти мачты были видны почти целиком – не только брам-стеньги, но и стеньги и даже верхи мачтовых колонн. Прямые паруса довольно резво тянули корабль слева направо, вверх по течению, хотя, как Прокопыч отметил совсем недавно, не было ни ветерка, лист черёмуховый не шевелился. По всему выходило, что он не плыл, а… летел, летел над водой, над землёй.

Зажмурился. Проклятый НИИП, чёртов директор… ладно ещё сны дурацкие снятся, так теперь и наяву начало мерещиться. Уверенный, что мираж растает, открыл глаза – корабль не исчез, но остановился, развернулся и, уже видимый весь, в обе палубы, медленными галсами шёл по-над вётлами прямо на совхозное правление. Прокопыч ждал, что завизжат около других окон его бухгалтерши, но те продолжали обсуждать только наглую пьянку и примкнувшего к ней Евсеича.

Страха не было, другие чувства спешили взять верх: досада – «доработался до глюков, а ведь и не такой старый… ну, пропади, пропади, исчезни, милый ты мой кораблик!» – и восторг: «Надо же, летит, летит! Не исчезай, лети, лети… Как же имя тебе?».

Корабль встал на линию солнца, смотреть стало больно, яркие лучи пробивались то тут, то там, слепили, пока, наконец, не обняли, как горящими ладонями, золотого двуглавого орла на носу…