– Ох ты! – изумился Капитан и показал Указ ребятам.

– Обидели Орла, – сокрушённо вздохнул Африка, – он «Героя» заслужил, а ему только «Знак Почёта». Посидели бы эти из Президиума месяц в гараже! Обидели.

– Вещи, вещи его не забудьте!

– А какие – его?

Около автобуса кучей лежали несколько рюкзаков и сумок.

– Вон та, по-моему, красная, тощая.

Виночерпий расстегнул молнию: пиджак, свитер, трико и тапочки.

– Его?

– Не в детском же саду, не подписано. – Достал с самого дна сумки общую тетрадь. – Сейчас узнаем… – наугад прочитал: – «Пьяный совершает много такого, от чего по утрам краснеет. Сенека». Вот книжица ещё… ох ты, раритет, 1915 год! «Опыт принудительной трезвости. Издание московского столичного Попечительства о Народной трезвости». Его!.. Вот несчастье-то…

Председатель общества трезвости был перманентно готов к ведению антиалкогольной пропаганды. Даже будучи смертельно пьяным.

Когда Капитан, морщась, вёл под руки обессилевшего от рвоты Николаича к поручиковской «копейке», то поймал на себе колючий взгляд: Крючников сидел на рюкзаке чуть поодаль от общего копошения, скривившись в привычной брезгливой усмешке.

«Вот гад! – даже скрипнул зубами в противной самому себе бессильной злобе на Крючникова за то, что он без слов, одной вот такой гнусной усмешечкой умудряется во всё добавить яду… да и не яду – какого-то особенного скунсовского дерьма. Уж если и железобетонные, легированные факты, даже такие, как Победа, под этими скунсовскими струями могут превращаться в сомнительные (а потом во вроде как и ненужное, а потом и вовсе – вредное!?), то что говорить про полуживого Николаича?

За блокаду он своё получил, а за Николаича… терпи, Капитан!

Впрочем, Крючников уже сменил объект – теперь он ухмылялся в сторону тщетно пытавшего прекратить встрече-прощальную пьянку начальника десанта.

А Селифон, вернувшись из белого домика, куда отлучался звонить, опять стоял на подножке автобуса и сверху, как будто равнодушно, поглядывал на эту встрече-прощальную Эльбу-Оку физиков-колхозников с колхозниками-физиками. Когда, наконец, стараньями грустнеющего на глазах Тимофеича встреча закончилась, он освободил проход, терпеливо дождался, пока все отъезжающие кое-как упаковались в салоне, занял своё место и, прежде чем закрыть дверь, высунулся в салон и рявкнул:

– Не блевать!

В этой дымной чехарде никто не обратил внимания на белую «восьмёрку», припарковавшуюся с другой стороны дороги. Двое, водитель и пассажир, похожие друг на друга то ли как братья, то ли как отец с сыном, тоже наблюдали за сменой капустного десанта, но не так, как женщины из бухгалтерии.

– Долго они ехали, надо было бы сопроводить, – сетовал «отец».

– Сам же не хотел тащиться за автобусом, – отозвался «сын». – Вон, лысый с бумажкой, наверняка старший.

– Что там на него?

– Валентин Тимофеевич Янченко, начальник реактора, пятьдесят один, не пьёт, не член, в общественной жизни не участвует принципиально, в колхоз за столько лет первый раз, – оттарабанил по памяти «сын».

– И сразу старшим?

– На безрыбье, небось.

– Небось! – передразнил «отец». – Нет, брат Митя, за небосью нас в это закапустье не послали бы.

– А зачем послали? В Москве такая карусель закручивается, а мы пьяниц в деревне караулить… вон, тащат.

– Неизвестно, где она на самом деле закручивается… похоже это они «кавалера» несут. Освежи…

– Михаил Васильевич Орликов, сорок девять, начальник ускорителя, член с шестидесятого, активист, сейчас председатель общества трезвости, запойный.

– Красота.

– За ним, что ли дозорить?

– Кто бы знал.

– Странно всё это. Принеси то, не зная что…

– Кому надо, знают…

– А третьего-то как определить? Хоть бы фотографию дали, или словесный, а то – Скурихин и всё.

– И всё?

– Да всякая хрень: оператор, б/п, хотя активный и рвётся, не принимают, предлагали место референта в Средмаше – отказался. Ну и что? Какой-то дебил ориентировал, нет бы – рост, волосы…

– Дебил-то дебил, но его про рост, наверное, и не спрашивали. Тебе бы, литёхе, место полковника в Главном предложили – отказался бы? То-то. Так что, чекист, определи вожачка глазом.

– Да в этом кубле…

– Кубла ты ещё не видел… А вот посмотри на кудрявого аполлончика… с лысым только что тёр, рукой махнул – и двое куда-то побежали.

– Куда-то… нашего запойного трезвенника обратно волокут.

– Интересные физики.

– Да это простые пьяницы!

– Много ты понимаешь в простых пьяницах, пижон.

– Так кого пасти, дядь Вов?

Когда уже уехал автобус, когда большая и относительно трезвая часть десанта убралась в свои «апартаменты», и даже когда колонна из трёх транспортных средств скрылась за поворотом на Бор, двое из ларца все сидели, о чём-то по очереди друг друга спрашивали, так же по очереди пожимали плечами и, наконец, поехали следом за «копейкой», «запором» и «Уралом», решив, видимо, что трезвое большинство никуда от них из барака не денется.

И ещё двое… Никто, конечно, не заметил и того, как какой-то «гороховый», рыжий, в это время покидал десантную поляну – он толкался в этом пьяном кавардаке, старательно кося под своего – тоже с рюкзачком, в сапогах, прислушивался, даже порывался помочь тащить пьяного Орла, – а теперь, пройдя полдороги до барака вместе со всеми остающимися, свернул в Школьный переулок, потом, метров через двести – на параллельную берегу Оки Советскую улицу и, в сапогах, уселся за руль серой «Волги» с московским номерами.

– Здесь они будут жить, в бараке рядом с правлением, – сказал он тучному, с поросячьими глазками, компаньону.

– Все? – с недоверием переспросил толстяк.

Гороховый как будто икнул, очередной раз удивляясь продемонстрированной интуиции – ведь наверняка, толстятина, из машины не выходил, но откуда-то знает, что не все, чует… и как он чует?

– Почти, – ответил с напускным спокойствием, хотя раздражение подступало: с чего бы он отчитывается? Сначала сбегай узнай, теперь доложи… раскомандовался! Не помнит он, чтобы кто-то Гогу старшим назначил. По возрасту моложе, по опыту и заслугам тем более, одна фамилия, так и он не Иванов…

– Не морщись, не в Ленинграде. Так все или как?

«Подслушал, что ли? Да в Ленинграде он бы его на третий ряд посадил, и то с краю, а тут – шеф… Нет, тут не только фамилия, ведь чует и мысли слушает… и знает, наверняка, свинтус, знает то, о чём ему приходится только догадываться – за каким лешим нас сюда забросили, от таких дел оторвали?»

– Восемь человек на двух машинах и мотоцикле поехали жить на какую-то косу, туристы…

– Восемь мальчиков, восемь физиков едут в смерть… – пропел толстяк задумчиво, и над поросячьими глазками вопросительно взметнулись жидкие брови.

– Нет, нет, – поспешил упокоить толстяка рыжий, – я же, Гога, не дурак, я их пощупал, среди них ни Юры, ни Шуры, ни Валеры, ни Гены. Уехали Михаил, Семён, Веня – Венечкой они его звали… или Винчиком… Аркадий ещё какой-то, прости господи…

Толстяк вздрогнул и угрожающе набычился. Рыжий осёкся – как мог забыть, что у того старшая родня всё сплошь Аркадии? И тесть, и дед… Быстро замял:

– …ну, и прочие, ни одного нашего.

– Нашего-вашего, в твоих «наших» нашего с тобой нет ничего, – недовольно пробубнил толстяк, – и не зови ты меня этим грузинским именем!

– Хорошо, Гога… о-о! – и срочно, чтобы затереть очередную оговорку, добавил: – Большинство всё равно здесь осталось.