На косе, когда подъехали Семён с Африкой, аврал был в разгаре. Одновременно в угаре. Вырвавшиеся из подвалов и изрядно по этому поводу выпившие физики, как и все вырвавшиеся и изрядно выпившие, были похожи на потерявших скафандры инопланетян, одуревших и одновременно счастливых от кислородно-азотного избытка, но, даже одуревшие, они делали своё дело. От этого ли общего копошения, оттого ли, что дурацкая беспричинная счастливость невидимо фонила на округу, сам берег стал как будто другим – так преображается надолго брошенный дом с появлением в нём доброго жильца, и дело не только в наведённом порядке и блеске освобождённых от ставней и вымытых окон – дыхание! У неживого дома появляется общее с появившимся человеком дыхание, половые плахи, потолочные матицы и все полторы дюжины венцов как будто вспоминают, что настроены в резонанс, и от одного доброго взгляда изнутри себя на себя, как от касания струн смычком, начинают звучать… дышать! Правда, и на смычке должен быть не чёрный волос, а светлый – белый, серый или соловый… Берег задышал.

Поручик после критического осмотра автотехники (оказалось, Капитан от самого НИИПа гнал свой «запор» на ручном тормозе – о чём думал?!) стаскивал теперь в кучу, на дрова, разный деревянный мусор, которого было полно в черёмухо-ивовых зарослях, работавших в половодье как фильтр для всего плывущего. Аркадий сидел на надутом уже «Нырке», разбирал сеть, гнившую в мешке с осени, и тихо матерился: тридцатиметровая капроновая тридцатка-трёхстенка мстила за неуважительное к себе отношение, Аркадий ругал не её, себя, задача сейчас была не по силам, тут и трезвому непросто… засунул сеть обратно в мешок, поморщился – воняет. А вот новенький двадцатипятиметровый бредень, купленный в жилинском райпо накануне на общие деньги, дался легко, новьё, одно слово, десять минут – и с шестерёнкой в мотне и привязанными колами по краям крыльев он уже лежал вдоль берега, готовый выцеживать беременную плотву! Отдельно просмотрел удочки – утром в бой!

Виночерпий чуть в стороне рыл яму для фляги. Он долго выбирал место, отсчитывая шаги, приглядываясь, даже начиная копать, отступался, снова и снова ходил вдоль и поперёк косы, останавливался, как бы прислушиваясь к какому-то внутреннему подсказчику, и, наконец, выбрал, как в таких случаях и бывает, самое неудачное: на виду, на вершинке венчающего косу холмика, лучше бы в низинке, прохладнее, под ивами – опять же для конспирации, но советовать Виночерпию никто не посмел: всё, в чём был градус, Винч мог пристроить и обустроить лучше, значит, был резон, на вершинке… может просто ему тут копать легче?

…Копать было не легче, Винч и сам удивился своему выбору, но и он, как ребята ему, доверял кому-то внутри себя, подтолкнувшему: зарывай здесь.

Около горевшего костра на надувном матрасе – позаботились! – спал Николаич, но и у него, спящего, лицо улыбалось, и это помогало общему делу.

– Вася был? – Африкой рулила не забота, а любопытство: дошёл мордвин после того, как приложился к его фляжке?

– Недолго.

– Понятно. Сам пошёл?

– Да где… Шага ступить не мог, да ещё курица.

– Что – курица?

– Поручик ему к ремню курицу эту привязал, чтоб не напоминала, да низко, по коленям бьёт, в ногах путается… до дороги довели, а там уж…

– На тот берег, смотри, тоже рыбаки приехали, – Аркадий указывал на белую «восьмёрку», остановившуюся прямо против них на другом берегу.

– Рыбак рыбака… – съязвил по-доброму Семён. – Скажи лучше, куда Орёл делся?

– Улетел, – незлобно, Виночерпий.

– Утопили, – раздражённо, Аркадий.

– Замуровали, – спокойно, Капитан.

То есть, расшифровал Семён, Виночерпий налил ему, полумёртвому, Аркадий таскал его, побитого в кювете и дорассыпавшегося после пятидесяти грамм анестезии, к воде смывать кровь и грязь, и вместе с Капитаном отволокли его, полуживого, в маленькую брезентовую двухместную, «хозяйственную», наполовину заваленную вещами, но для сна одного или двух человек вполне пригодную палатку.

– Дышит хоть?

– Когда глотал, дышал, а сейчас кто его знает.

«Физики, мать вашу, – незлобно выругался Семён, – сделали из Орла кота и рады. То есть одно из трёх: или кот жив, или кот мёртв, или жив и мёртв одновременно. Интересно, Шрёдингер пил горькую? Не факт. Факт, что у него был кот. Чёрный. Нет, серый».

Откинул полог. Орёл лежал на спине, из-за ворота куртки торчал чуть крючковатый, орлиный нос. Прислушался, но, как назло, прямо над палаткой залился песней дневной соловей, и тут же Поручик врубил «Наутилус»: «Связанные одной цепью…», и торжественно начал призывать Виночерпий:

– К барьеру!!!

«Что тут услышишь? Значит – жив, или мёртв, или жив и мёртв одновременно, столько вариантов, счастливый человек Орёл… кот».

Начиналась запланированная – теперь уже ритуальная – пьянка. Правильная пьянка. Санкционированная. Вроде как коллективный молебен, служба. Очень это религиозное дело – правильная пьянка. Просто выпить – это как перекреститься по привычке руки, а правильная пьянка – это истинно общий молебен со всеми вытекающими чудесными последствиями.

«Барьером» был накрытый куском обгорёлой фанеры овощной ящик.

Начинали со спирта, самогон, как более ценный продукт, предполагалось пить после, когда иссякнет спиртовой ключик. Спирт уже был разбавлен и разлит – это на второй тост – по точёным нержавеющим стаканчикам. Тут же стояли кружки, две обычные, обливные, с водой, и одна алюминиевая мятая, до краёв наполненная чистым спиртом – на тост первый.

– Ну, давай, Капитан!

– Стойте! – закричал Аркадий. – Стойте! Ну-ка, Гена, вот сюда. – Выплеснул воду из одной кружки.

– Да не жалей, алконос, – подхватил лиофильский[15] порыв Поручик, – добавь, добавь!

– Да я… алконос алконосту… – и набулькал ещё.

– Вот… – довольный, почти счастливый Аркадий зашёл по колено в реку. – Ну, прими, родная, – и плеснул спирт по толике в три стороны.

Никто его не торопил, вопросов не задавал и сомнений в нужности такой траты не высказывал. Если лет семь или даже пять назад над Аркадием посмеивались, то теперь его причуды воспринимали как должное, то есть как свои собственные, а, значит, уже почти обязательные. «Я в Преполовение родился, я знаю! Бабушка мне наказывала в Преполовение на воду молиться, а то ни рыбы, ни здоровья, ни счастья…». Никому не знакомая аркадьевская бабушка давно была в командном авторитете.

Почтительно подождали пока река выдохнет, и хором:

– Ур-р-ра! – ну, дети…

Мятую алюминиевую пустили по кругу: первый Капитан, последний Виночерпий. Ритуал. «Не потому кружка, что круглая, – учил в своё время Виночерпий, – она может быть и квадратная, и треугольная, и мятая-перемятая, а потому, что пьют из неё все по кругу». Правда, в настоящей кружке литр с четвертью, как и в петровском штофе – мере всех спиртных напитков, и была у Виночерпия мысль спаять такую из нержавейки, но что из неё пить? Нынешние меды слишком крепки – на семерых (ну, без Николаича – на шестерых) триста грамм чистого хватало больше чем. Кружку делать не стал, а вот фляжку ровно на этот самый литр с четвертью, штоф, изготовил и давно уже без неё не обходился.

Молча передёргивали кадыками в ожидании очереди, отглатывали огонь торжественно, с пониманием важности момента, и, затаив на секунды дыхание, по кругу же и запивали речной водицей.

После круга перерыв всего на два вздоха, и уже Капитан взял свой стакашок, сделал паузу шириной и смыслом в половину нобелевской речи, и ушасто её завершил:

– Мы ехали, ехали и приехали! – На лице его была детская радость, он поднял руки, словно пытаясь обнять если не весь мир, то хотя бы этот кусок берега, спирт чуть пролился на песок.

– Ур-р-ра!

– Между первой и второй…

– Мы плыли, плыли и приплыли!

– Ур-р-ра!

– Между третьей и второй…

– Мы летели, летели и прилетели!