— Это его мир, он может делать, что хочет, — говорю я, странно защищаясь.

Гермес облизывает губы, смотрит за меня, открывает рот и медлит. Когда он говорит, он звучит медленно, не похоже на бодрого себя.

— Было бы так просто. Я говорил тебе, что хожу туда-сюда, помнишь? — я киваю. — И что я — один из немногих, кто может, — он делает паузу, ждет, что я заговорю, но я не знаю, что он хочет услышать.

Он мягко улыбается мне.

— Мне сложно ходить между, Кори. Я не могу представить, как тяжело жить в двух мирах и не принадлежать полностью ни к одному.

— Хватит.

Голос Аида звенит в Эребусе, и мы с Гермесом поворачиваемся к нему.

Он в ярости, тени хлещут по бокам, челюсти сжаты от гнева. Он шагает ко мне, взгляд впивается в Гермеса.

— Мы обсудим это позже, — говорит он другому богу. — Позови, когда они вернутся, — он берет меня за руку, и я не успеваю попрощаться, сказать хоть что-то, мы уходим.

Я шатаюсь, когда мы прибываем в сад, и он придерживает меня, тут же отходит, когда я нахожу равновесие. Он шагает в дальний конец сада, поворачивается и идет обратно, замирает в паре шагов от меня, сцепив ладони за собой.

Я потрясена, когда он говорит:

— Я должен извиниться.

— Лишь раз? — это вылетает раньше, чем я могу сдержаться, и я закрываю рот.

Его глаза блестят.

— Сделай мне список. Это за то, что я не проверял тебя. За то, то ушел и оставил тебя с Фуриями, не спросил, как ты справлялась. Я полагался на информацию из вторых рук, это было неправильно.

— Кстати, они хорошо обо мне заботились. До наказаний, — мое сердце болит. — Я должна поблагодарить за еду, кстати. Все вкусно. Спасибо.

Он слабо кланяется. Потом:

— Знаю, тебе не нравится, когда ты думаешь, что я читаю твои мысли, но, прошу, не слушай Гермеса.

Я замираю, потому что хотела спросить, что Гермес имел в виду.

— Он хочет как лучше, но не слушай, — добавляет он.

— Хорошо, — говорю я. Меня забавляет его удивление, обе брови приподняты. — Я могу спорить, если хочешь, — добавляю я.

— Я знаю, что можешь, — он ловит мой взгляд, и я сглатываю.

Я отвожу взгляд.

— Так какой план на сегодня? — говорю я, разглядывая ряды нарциссов. Больше никто еще не расцвел. — У тебя есть еще семена, или мне нужно попробовать заставить других цвести?

— У меня есть семена, но лучше начни с других. Если хочешь, — добавляет он.

— Меня устраивает.

Я подхожу к цветам, сажусь перед ними, ожидая, что он сядет на колени рядом. Когда он остается сзади, я поворачиваюсь к нему.

— Ты будешь стоять там? — спрашиваю я.

— Я обещал не влиять на тебя.

Точно. Я поворачиваюсь к бутонам.

Смущенная, я закрываю глаза, пытаюсь очистить разум. Я дышу ровно, думая о цветах, раскрывающихся лепестках. Потом представляю Аида за собой, следящего за мной, и мои глаза открываются.

— Когда ты сделал дверь в стене, как ты это сделал? — говорю я.

— Я хотел дверь там.

— И все? — я поворачиваюсь к нему. — Просто пожелал, чтобы она существовала?

Он кивает.

Хорошо. Я поворачиваюсь к цветам и желаю им раскрыться.

Я ощущаю что-то в груди, давление в центре, между пупком и сердцем. Я думаю о цветах, прошу их измениться, и кажется, словно мои ребра дрожат, гремят, что-то за ними хочет на свободу. Я сосредотачиваюсь сильнее, стискиваю зубы, задерживаю дыхание.

«Откройтесь, — думаю я. — Давайте».

Но, когда я выдыхаю и смотрю, в бутонах нарциссы, изменений нет.

— Я не могу, — говорю я, прижимая ладонь к животу. — Я чувствую, где это, но не могу открыть.

Он присоединяется ко мне, опускается рядом.

— Не спеши. Ты можешь пробовать, сколько хочешь. Сколько нужно.

Я мотаю головой.

— Мегера не позволит мне снова остаться в Эребусе. Она почти запретила сегодня. Она хочет взять меня в Пританей с ними. Продолжить обучение Фурии.

— Но ты этого не хочешь? — спрашивает Аид. — Ты не хочешь присоединяться к ним.

— Мне нравится, как все вы говорите, будто это возможно. Будто можно быть Фурией и смертной.

Он молчит мгновение.

— Случаи были. Медуза была Горгоной, и смертной. Порой с детьми богов все сложно, — он хмурится, говоря, задевает бутон пальцами.

— Если я буду Фурией, я буду твоим врагом, — говорю я.

— Я бы этого не хотел, — его голос тихий.

— Я тоже, — говорю я тихо, садясь на пятки.

— Еще извинение, — говорит он на нормальной громкости. — За то, как я вел себя, когда ты пришла сюда. Я не ожидал, меня редко удивляют. Я плохо среагировал. Я вел себя грубо, прости за это.

— Ничего. Я тоже была груба.

Он молчит мгновение, и я прошу бутоны расцвести.

— Ты могла бы остаться со мной, — осторожно говорит он, отвлекая меня. — Если хочешь остаться дольше. У меня есть место. Я могу оберегать тебя.

— Они ненавидят тебя, — я поворачиваюсь к нему. — Они уже ненавидят тебя.

— Знаю, — говорит Аид.

— Я не хочу, чтобы они ненавидели меня, — несмотря на ложь и ужасы, несмотря ни на что, я не смогу вынести, если они будут против меня.

— Знаю, — повторяет он. — Я должен вернуть тебя домой.

Я киваю. Я хочу домой. Этого я хотела, попав сюда, вернуться к папе и Мерри, на Остров и в свой сад, к Астрид, Ларсу и Ману, к школе. В настоящую жизнь.

Так почему хочется плакать?

— Расскажи об этом, — говорит Гермес. — Расскажи о своем Острове.

— Ты был на Фесмофории, ты видел все, — я медлю. Я хочу спросить, что он имел в виду, сказав, что был там ради меня, но смущаюсь. Может, в темноте пещеры я смогла бы, но не тут, открыто. Судя по его напряжению, когда я сказала «Фесмофория», он чувствует то же самое. — На Острове тысяча двести человек. Все знают всё о тебе. Люди порой уезжают, но редко. Это вечное место. Это беспокоило Бри… — я замолкаю. Когда я уйду домой, Бри останется тут. Она ненавидела Остров, но, может, он нравился бы ей больше, ели бы она знала, что потом попадет сюда.

— Что ее беспокоило? — спрашивает Аид, возвращая меня в разговор.

Я поворачиваюсь к нему, скрещиваю ноги, поправляя одеяние. Он повторяет за мной.

— Что это вечное место. Он был слишком мал для нее. Она не была счастлива там.

— А ты была?

Я киваю.

— Мне нравилось. Нравится, — исправляюсь я. — Это дом, понимаешь? Это сущность. Я — Остров. Я — соль, почва и боярышник. Я — пляжи, поля и леса. Это я.

— А это я? — Аид указывает на землю, потом на небо. — Я — пустыня. Я без солнца, времен года, пустой. Я — смерть и одинокая безнадежная вечность.

— Ты драматизируешь, — говорю я, и он смеется, к моему удивлению. Когда он говорил с кем-то в последний раз, кроме меня? Есть ли друзья? Есть ли хоть кто-то? — И ты виноват, — говорю я. — Если это место пустое и одинокое, меняй его. Ты говоришь, что это твой мир, так сделай с ним что-нибудь.

— Я не могу делать как ты.

— Сделай что-то другое. И… — я делаю паузу. — Если я могу понять, как открыть себя, может, я могла бы немного помочь перед тем, как уйду. Пара деревьев или что-то еще?

Он смотрит на меня большими глазами, а потом его взгляд становится рассеянным, и глаза белеют.

— Фурии вернулись, — он моргает и выглядит как прежде.

— Уже? — говорю я. — Но мы только прибыли, — я смотрю на плотные бутоны, ощущая разочарование. Я еще не закончила.

Аид встает и протягивает руку, поднимает меня.

— Если я отведу тебя к холму, ты легко найдешь дорогу домой оттуда?

— Еще день, — слова вылетают быстро. — Посмотрим, оставят ли меня в Эребусе завтра. Я сделаю вид, что устала. Если не поверят или не обратят внимания, я спрятала монету в пещере. Я позову тебя оттуда, когда они будут думать, что я моюсь.

Аид смотрит на меня.

— Уверена? — говорит он. — Кори, будь уверена.

— Уверена. Один день не изменит ничего для папы или Мерри. Последняя попытка.

Он кивает, и мы уходим.

Он ничего не говорит, когда мы возвращаемся, просто прижимает пальцы к моим, потом пропадает, оставив холодный соленый ветерок, который быстро прогоняет вода в пещере. Тогда я понимаю, что мы держались за руки. Я мою свою ладонь, прижимаю холодные руки к лицу, чтобы успокоить горящие щеки.