– Наверное, думали, что это какой-то пьяница, – Дженни не смотрела на него, запрокинув голову, пялилась в потолок. – Пьяницы они не люди, так у нас считают. Им ни скорую вызывать не надо, ни помогать, если что случилось.

– Только он был не пьяницей. Он был врачом и хотел спасать людей. А ему не дали.

Шли на фоне титры, но они не тянулись за пультом, чтобы их остановить. Чужие фамилии на чёрном экране впервые, кажется, удостаивались такого внимания.

– Моя сестра хотела стать танцовщицей. Не такая благородная цель, но всё же. Она стеснялась об этом говорить, но я узнала. Прочла в её дневнике. Я вообще оттуда больше узнавала, чем у неё самой, а потом она перешла на компьютер и всё запаролила, – Дженни улыбнулась своим воспоминаниям. – Только вот её сбил пьяный водитель. Сейчас она не может ходить. Наверное, никогда уже не сможет, но я ей об этом не говорю. Не знаю, как правильнее. Не сломает ли её надежда? А отчаяние? – Она не нуждалась в ответах на эти вопросы, она и не хотела их знать, а не то пришлось бы принимать во внимание ещё больше условностей, ещё сложнее стала бы жизнь. – Иногда мне кажется, что она лучше меня держится, хотя я, вон, – она подрыгала руками и ногами, как перевёрнутый на спинку майский жук, – здорова.

Тэхёна резануло, не больно, но неприятно, то, что он только сейчас узнал о её сестре. Как будто Дженни должна была поделиться раньше. Он так часто приезжал к её дому, почему она не пригласила его, не познакомила их?

«Зачем тебе это?».

«Хочется».

Ему просто хотелось быть погружённым в её реальность, иметь с ней связь. Зачем? Тэхён, сколько ни рылся в собственных чувствах, понять не мог.

Тогда они как-то быстро и скомкано свернули тему, будто одновременно поняв, что слишком много рассказали, слишком открылись. И вот она сидела перед ним, не хотела признавать, что судьба её тяжела.

– Я приняла её, – наконец заговорила она, и от слов этих, произнесённых жёстко и холодно, Тэхёну стало не по себе. – Если бы продолжала сокрушаться, жалеть себя, сошла бы с ума и сдохла бы. И Джису осталась бы одна. Я была там, – она ухмыльнулась, – на грани сумасшествия. Мне не понравилось. И осталось только смирение и принятие.

Он хотел спросить её, как она выживала до него. До того, как начала воровать у него деньги. Что она делала? Поступала также со своими прежними парнями? Злая его, эгоистичная часть, жаждала отмщения за её холод и её злость.

Ещё не время.

– Прости, если задел тебя. Я не хотел, чтобы мои слова причинили боль.

От его «прости» она тут же расслабилась, разжалась, будто пружина, которую устали держать чьи-то слабые пальцы, выдохнула.

– Ничего, – не улыбка, но подобие, однако Тэхёну и этого достаточно.

Он, оказывается, превратился в вампира ненасытного, только не кровь ему нужна, а улыбки. Настоящие, только ему предназначенные. Он ими питался, он их собирал в копилку, он их берёг.

Точно Кощей, чахнущий над своим златом.

Или дракон, над камнями драгоценными.

Только вот он, Тэхён, не создание из сказок. Он человек из плоти и крови. Он человек со своими слабостями и чаяниями.

А значит, если чужие улыбки стали для него так важны, с ним точно что-то не так.

========== XVII. ==========

У Дженни была эйфория.

Нет, не так.

По слогам – эй-фо-ри-я.

По буквам – э-й-ф-о-р-и-я.

По вздохам. По вспышкам в памяти. По мгновениям.

Она никогда не пробовала наркотики, да и напивалась редко, но была уверена, что могла бы каждому зависимому рассказать, как ощущается настоящий кайф.

Нет, не так.

По слогам, по буквам, и так далее.

Кайф.

Когда утро – это не очередной вздох и «о боже, как я устала». Утро – это новый день, новая возможность быть с ним рядом. Иногда прямо сразу, ещё не успевши очухаться. Она открывала глаза, и видела его – спавшего на спине, закинувшего одну руку под голову, сбившего с себя одеяло ногами. Он похрапывал немного, но это ей не мешало, потому что проблемы с носоглоткой приходили к нему с первыми лучами солнца. Можно было на него смотреть, им любоваться.

Можно было считать его реснички, на правом глазу – 138 верхних и 76 нижних, на левом – 142 и 78 соответственно. Когда она ему, сонному и не очень соображающему, сообщила, что все его ресницы посчитала, Тэхён сказал, что Дженни у него сумасшедшая, что ей надо больше быть на свежем воздухе и проветривать голову, а то она от учёбы становится чокнутой.

Дженни из его смешливой тирады запомнила только, что она у него.

Тэхён повёл её тем вечером гулять в парк, и она грела руки у него в карманах, и ей казалось, что все на них смотрят. Дженни было не жалко.

– Берите, берите! У меня так много, что не вмещается, – шептала она.

– Что брать? – Тэхён потрогал её лоб, чтобы убедиться, что она не бредит.

– Моё счастье.

Ещё можно было разбирать его лицо на части, отдельно глаза, отдельно нос, губы, скулы, щёки, подбородок, лоб, переносицу. А потом каждую часть разбирать на чёрточки, укладывать их у себя в памяти. Вбивать туда гвоздями. Ей было совсем не больно, ей было благостно знать, что никогда она это лицо не забудет.

Оно вытесняло из её головы другие воспоминания. Жуткие и тревожные, они стирались, становились бледными и выцветшими, а потом и вовсе превращались в слова, которыми она когда-то те события описывала. Её прошлое перестало так болеть.

Если он просыпался первым, то можно было уткнуться носом в его подушку, вдыхать его запах – теплоты и кондиционера для белья. Потом она выбиралась из кровати, и на цыпочках, чтобы не замёрзли ноги, пробиралась на кухню, где он пил свой обязательный утренний кофе, где был налит уже для неё чай в маленький заварничек, который они вместе купили в супермаркете. Это Тэхён предложил, и Дженни, сперва, засмущалась, выбрала невзрачный, белый, чтобы подходил под остальную его посуду. А потом уцепилась взглядом за обворожительный салатовый чайник с маленькими земляничками на пузе, и жалостливо спросила: «Можно этот?». Тэхён разрешил. У него на кухне теперь было два ярких пятна – её личный заварочный чайник и её кружка, купленная в том же супермаркете, огромная, на 650 мл.

– Что ты из неё пить собралась? – Тэхён смеялся.

– Чай! – Хмыкнула Дженни, и любовно погладила белые, в красные сердечки, бока.

Тэхён ругался, что она ходит босая, и Дженни подсовывала под его бёдра свои ступни, и он грел их, и продолжал ворчать. Она не знала, не могла разгадать, притворяется он или нет, настоящий он, вот такой, сосредоточенный и заботливый, или под неё, потерявшую связь с реальностью, подстраивается. Она только знала, что сама отдаётся на двести процентов, что она вся для него и всё у неё для него.

Когда она ночевала дома, просыпаться было сложнее. Но её радовала мысль о том, что, если сейчас вылезти из-под одеяла, вытерпеть насмешки Джису, обзывающей её «влюблённой дурой», перетерпеть слипшуюся в один жёсткий комок овсянку, едва тёплый душ, трусцу до автобуса, тряску в самом автобусе, то после третьей пары можно будет увидеть Тэхёна, пообедать вместе с ним в столовой.

Он всегда приносил двойные порции, выучил, что у неё аллергия на рыбу и апельсины, и брал ей обед на свой вкус. Дженни сидела в окружении его друзей – приятных, хотя и слегка заносчивых парней и девушек, и порой начинало казаться, что они могут стать и её друзьями тоже.

Хуже всего были те утренние часы, когда она вообще не спала, возвращаясь домой из клуба. У Дженни тогда пропадали все силы и все желания, она мечтала только о том, чтобы помыться и рухнуть в постель, но надо было готовить еду, нельзя было пропускать универ.

Теперь танцевать за деньги стало ей ещё противнее, ещё хуже она стала переносить чужие руки на своём теле, чужие слюнявые губы, пытающиеся поцеловать её то в руку, то в шею, то в губы. Дженни работала по выходным, после смен в кафе, и два раза по будням – во вторник и в среду. Она эти дни ненавидела. Но слово, данное себе, не могла нарушить. Не из-за принципов. Просто у неё рука бы не поднялась теперь брать деньги у Тэхёна.