— Но мы же не можем знать… Я хочу сказать… — Гарри замолкает и пожимает плечами.

— Я понимаю. Чаще всего мы не знаем, что эта самая минута — последняя. И как только это происходит, я каждый раз думаю: когда же я перестану цепляться за все эти мелочи. Когда начну радоваться жизни и людям, которых люблю… Но я забываю. Из всего того, что хранится в моей памяти, больше всего я ненавижу тот факт, что забываю.

Гарри барабанит пальцами по стене, и Гермиона отвлекается от фотографии, запечатлевшей какую-то гриффиндорскую вечеринку.

— Это не совсем нормально: каждый раз думать, что сейчас ты видишь человека в последний раз. Сомневаюсь, что в этом случае мы сумеем сохранить рассудок.

— Гарри, я не знаю, что хуже. Я…

— Последняя встреча всегда будет казаться недостаточно хорошей. Неважно, что произошло, ведь это не изменит того факта, что потом человек умер. Гермиона, она всегда кажется какой-то ущербной.

— Да, но… Я просто хочу, чтобы всё было по-другому, — Гермиона замолкает, задумчиво пощипывая кончик носа. — Я продолжаю их видеть. Продолжаю видеть Джастина, смотрящего на меня с таким же испугом, как и в тот раз, когда он рассказал о своём будущем отцовстве. Теперь у него никогда не будет возможности узнать, каким удивительным…

— Гермиона…

— Невилл, с этими дурацкими штанами и…

— Эй…

— Симус. Каждый раз, закрывая глаза, я вижу Симуса. Он умер… на моих руках и ради меня. Люди рисковали ради меня, убивали, но Симус погиб не за то, за что все мы сражались… а за меня, Гарри! За меня. А я… — Гермиона сглатывает, давится, крепко сжимает губы и машет ладонью, словно отгоняя всё то, что мешает ей говорить. — Никогда ещё в своей жизни я не испытывала такого чувства вины. Я с ним поругалась, предала его, не сделала вид, что понимаю. Не обняла его, не поблагодарила за то, что он вернулся, я…

— Прошу тебя, Гермиона, ты не можешь…

— Я не сделала ничего. Даже не простила его. Что же я за человек после этого, Гарри? Кем же я стала, раз…

— О, Гермиона, перестань. Не надо…

— Это война, и я должна была знать. Должна была сказать ему, что он мой друг, что я за него беспокоюсь, и не заставлять его чувствовать… чувствовать… Он отдал свою жизнь в обмен на мою. Почему мы совершаем такие глупые поступки? Я люблю жизнь и сражалась за неё, но каждый день я жалею, что он так сделал. Я очень, очень жалею…

— Замолчи, — шепчет Гарри, качая головой, и притягивает её к себе. Гермиона сопротивляется, но он лишь сильнее стискивает её и что-то бормочет ей в волосы, но она ни слова не слышит.

Его тоже трясёт, потому что он всё понимает. Ведь Гарри Поттер знает, каково это, когда ради тебя погибают другие люди. Именно он позвал их с собой, и люди расплачивались жизнями за то, чтобы он уничтожил Волдеморта. Возможно, всякий раз утешая Джинни, Гарри видит, как Фред принял предназначавшуюся ему смерть. Всякий раз, когда он смотрит на любого из семьи Уизли или садится за стол напротив пустого стула. И вспоминает.

Ведь Гарри знаком с этим громадным чувством вины — глубоким, болезненным и всепоглощающим — так же хорошо, как и Гермиона. И они нигде не смогут от него укрыться. Его невозможно запереть в каком-нибудь закутке мозга под названием «Война». Это хранится в костях, в стенках сосудов, ощущается в тяжести дыхания.

День: 1471; Время: 11

— Ты даже не представляешь, насколько это было мерзко, — Лаванда морщится от отвращения, Гермиона кривит губы от воображаемой боли, а Гарольд прекращает улыбаться. — Знаешь, в маггловском мире можно сдать кровь… Я всегда думала, что это несколько странно: отдавать частицу себя, понимаешь?

— Ну, это помощь людям, котор…

— Знаю, — торопливо обрывает подругу Лаванда, взмахивая единственной рукой. — Но я думаю, если бы не боль и не ситуация… Я имею в виду, ты понятия не имеешь, что это такое: оставить свою руку на земле. Увидеть часть своего тела, которой я владела, которую знала, и оставить её лежащей под ногами, словно ботинок или что-то подобное.

— Она её сохранила.

— Что? — Гермионе кажется, что сейчас выражение её лица ещё гадливее, чем у Лаванды.

— Ну, однажды я умру… от старости, — Лаванда тянется к прикроватному столику и стучит по нему, — и я хочу быть похоронена с моей рукой. Она находится здесь, в ящике.

Гермиона, моргая, таращится на неё, пока не осознаёт, что надо что-то сказать:

— Ну, это… здорово, Лав.

— Понимаю, это несколько странно, но она моя. Я не собираюсь приходить и навещать её, — Лаванда смеется, и Гермиона не может не хихикнуть в ответ.

— То, что ты сделала, — это настоящая храбрость.

Лаванда пожимает плечами и опускает глаза на простыни.

— Я знаю, люди много чего думают обо мне. Но я лучше потеряю руку, чем своих друзей.

— Вряд ли теперь хоть кто-то будет в этом сомневаться, — Гарольд ухмыляется, проводит большим пальцем по виску Лаванды и отправляется в ванную комнату.

— Почему… — начинает Гермиона, вглядываясь в больничные простыни перед тем, как провести по ним рукой. — Почему вы, ребята, прятались под крыльцом?

— Мы ждали, пока вы откроете дверь. Это было единственное подобие укрытия. Мы смогли убить Пожирателей, которые появились на пороге, — вот такой сюрприз, — а затем расправились с остальными. Нас было только трое. Если бы мы остались на…

— Открытой местности, вы бы…

— Ага, — в комнате воцаряется тишина. Гермиона прекращает подыскивать слова, когда Лаванда взволнованно дёргает её за ладонь. — Слушай, Миона… Я знаю, что это уродливо, весь этот… цирк страшилищ, однорукость…

— Что? Лаванда…

— Нет, правда… Ну, Гарольд соврёт, потому что любит меня. Но… Я… Я симпатичная? То есть…

— Лав, — Гермиона фыркает от смеха и пихает подругу в коленку. — Ты прекрасна.

Гермиона продолжает улыбаться, несмотря на мерцающие в глазах Лаванды слёзы, потому что уверена: так надо.

— Правда? Я не экспонат шоу уродцев?

— Нет! Когда-нибудь туда могут попасть твои волосы, но… — Гермиона касается её, надеясь, что она поймёт.

— Мои? — Лаванда начинает истерически смеяться, и Гермиона улыбается, довольная, что смогла рассмешить подругу, хотя бы в этот раз.

День: 1472; Время: 8

Люпин закрывает папку, набитую листами пергамента, в которых содержится информация о самых тяжёлых годах её жизни.

— Ты не оставляешь мне особого выбора.

— Знаю.

— Мы не можем отстранить тебя сейчас. Ты здорова и… обычно отдаёшь себе отчёт в собственных действиях. Даже не представляю, о чём ты вообще думала в этот раз. Вы все были бы мертвы. Некоторым бы повезло, случись это сразу. Вас бы могли заставить выдать необходимую им информацию, и вы бы рассказали расположение убежищ, планы…

— Я понимаю и…

— Похоже, что нет, или тебе плевать на жизни наших людей и шансы на…

— Ты шутишь? Люп…

— Вы рискнули всем! Где был ваш хвалёный интеллект? Ты хоть представляешь, насколько губительным могло оказаться ваше вмешательство? Отправиться за Роном было не храбростью, а глупостью! Мы могли потерять всё.

Гермиона резко выдыхает, впиваясь глазами в раскрасневшееся лицо напротив. Это совершенно не пришло ей в голову. Она думала лишь о своей жизни и о жизни друзей. Ей казалось, она защищает остальных, не впутывая их в это.

— Вы вынудили нас спасать жизни тех, кого так мало заботят наши. У нас не было плана, нормальной карты, не…

— Люпин, прости меня, но я ценю…

— Гермиона, извинения тут не помогут. Ты дала маху. Да, мы спасли Рона и остальных узников. Да, получили информацию. Но погибли те, кто мог выжить, и всё могло закончиться совсем иначе — могло обернуться настоящей катастрофой. Ты лучше благодари Мерлина за Драко Малфоя, без него вы бы все погибли, а мы бы потеряли последнее преимущество в этой войне.

Гермиона опускает залившееся краской стыда лицо и злится на саму себя. Иногда она забывает, что, кроме смерти, есть не менее серьёзные последствия. Гермиона забывает, что она не замкнута в коконе войны, — война повсюду. Она никогда всерьёз не задумывалась, что они не просто солдаты и могут склонить чашу весов в ту или иную сторону. Так легко застрять в рутине операций и сражений, начать ощущать себя всего лишь винтиком в общем механизме.